История и политика: как наше настоящее и будущее связаны с нашим прошлым?
Тюмень, 10 октября 2017
Тюменская областная научная библиотека им. Д.И.Менделеева, филиал Президентской библиотеки им. Б.Н.Ельцина
Лектор - доктор исторических наук, профессор Европейского университета (Санкт-Петербург) и Центрально-Европейского университета (Будапешт) Алексей Ильич Миллер.
Губернатор Тюменской области В.В.Якушев
Уважаемые коллеги! Я не помню ни одних «Губернаторских чтений», в ходе которых не заходил бы разговор – и даже спор – об истории. История тюменская, российская, европейская, мировая всегда присутствует в любых наших дискуссиях о настоящем и будущем. И не просто как фон – скорее как зеркало, смотрясь в которое, мы узнаем что-то не только о наших предках, но и о самих себе. Не только об их проблемах, но и о наших.
Удивительно, но факт – только сейчас, к участию в нашей юбилейной, тридцатой, встрече мы наконец пригласили профессионального историка. Но я думаю, что момент выбран на редкость удачно.
Во-первых, мы видим, что споры об истории достигли и в нашей стране, и в мире небывалого накала. Конечно, история всегда была политически значима; но тот взрыв страстей, который имеет место сейчас, кажется, не имеет аналогов. Главное, чтобы взрывались только страсти, а не что похуже.
Во-вторых, в эти октябрьские дни мы не можем не вспоминать революционные события столетней давности. К ним можно относиться как угодно – в любом случае ясно, что 1917 г. разделил, разорвал всю российскую историю надвое, на «до» и «после». Но сам масштаб случившегося до сих пор, даже спустя век затрудняет его понимание. А значит, мы рискуем встретить аналогичные тогдашним вызовы с той же растерянностью и изумлением, с которой их встретила Россия 100 лет назад. Поэтому я специально попросил нашего сегодняшнего лектора начать свое выступление именно с этой темы – хотя, конечно, не ограничиваться ею.
А лектор – Алексей Ильич Миллер. Доктор исторических наук, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге, профессор Центрально-Европейского университета в Будапеште, действительный член Вольного исторического общества, Совета по внешней и оборонной политике, Валдайского клуба. Специалист по истории империй и национализмов, а также по российско-украинским отношениям. Автор множества монографий и статей, опубликованных как в России, так и в других странах. Но дело не только в его академических и преподавательских заслугах. В последние годы Алексей Ильич уделяет огромное внимание проблемам исторической политики и политики памяти, постоянно участвуя в самых острых дискуссиях и полемиках на эти темы. Думаю, понятно, почему мы обратились именно к нему. И я рад приветствовать профессора Миллера как гостя сегодняшних «Губернаторских чтений».
А теперь, само собой, вступительная реплика модератора Чтений Святослава Игоревича Каспэ.
Главный редактор журнала «Полития», профессор Высшей школы экономики С.И.Каспэ
У меня три небольших комментария – или, скорее, сообщения.
Во-первых, профессор Миллер должен быть до некоторой степени знаком тюменской публике. Тем, кто читает журнал «Полития», я напоминаю об опубликованном в нем цикле блестящих статей, посвященных именно политике памяти, – № 4 за 2013 г., № 4 за 2014 г. и № 1 за 2016 г. А кто не читает «Политию», советую читать.
Во-вторых, политика, конечно, затягивает историка в свои сети все глубже. Думаю, всем стоит обратить самое серьезное внимание на два недавних доклада, выпущенных Советом по внешней и оборонной политике и написанных в соавторстве Алексеем Ильичом и Федором Александровичем Лукьяновым. Первый, 2016 года, называется «Отстраненность вместо конфронтации: постевропейская Россия в поисках самодостаточности»; второй, этого года – «Сдержанность вместо напористости: Россия и новая мировая эпоха». Это редкие в наше перевозбужденное время образцы спокойного, трезвого, рассудительного анализа современного положения России. Без гнева и пристрастия.
В-третьих, хочу поделиться опытом своих личных наблюдений. Мы познакомились с Алексеем Ильичом в 2000 или 2001 г., на одной конференции в Варшаве. Тогда еще было очень далеко до того воспаленного помешательства на исторической почве, которое впоследствии охватило и многих наших западных соседей, и многих наших соотечественников. Даже представить то, что происходит сейчас, было невозможно. Наружно все было очень мило, и только внимательный глаз мог распознать первые признаки, первые симптомы надвигающегося безумия – всего лишь научные споры время от времени становились необычно горячими, как будто начинали спорить уже не о научной истине, а о чем-то другом. Пожалуй что и не об истине вовсе. «Войны памяти» только начинались. Но уже тогда, наблюдая за Алексеем Ильичом, я понял, что он будет в этих войнах участвовать. Как видим, так оно и вышло. И я вам скажу, на чьей стороне он в них сражается. На стороне здравого смысла и здоровой этики, академической, гражданской и просто человеческой. Всегда. Врать нехорошо; прятать правду, даже неудобную, нехорошо; неча на зеркало пенять, коли рожа крива; и так далее в том же духе. Историков много, а вот «рыцарей истории» мало. Профессор Миллер – один из них.
А.И.Миллер
Мое выступление будет состоять из трех частей. Сперва я как историк поговорю о том, что мне кажется важным и недопонятым в истории революции 1917 г., и о связанных с нею проблемах. Затем я расскажу о том, как у нас отмечается юбилей 1917 г. и какие выводы из этого можно сделать. И, наконец, в более общем ключе – о тех сюжетах, о которых только что говорил Святослав Игоревич, о «войнах памяти» и о политике памяти в России и за рубежом.
Что мы поняли и чего не поняли спустя 100 лет после революции? Первое, что заслуживает самого пристального внимания, – значение Февраля. В нашей стране до сих пор довольно распространено мнение, что в Феврале все было хорошо и шло по плану, но затем неожиданно случился Октябрь, и все пошло нехорошо. С моей точки зрения, все пошло нехорошо уже в Феврале. Свою роль здесь сыграли два фактора.
Первый фактор – обрушение государственной системы. Россия 1916 г. – единственная из воюющих стран, не использовавшая карточки. Не потому, что они были неизвестны или непонятны, а потому, что в них не было нужды. Все остальные воюющие европейские страны к тому моменту ввели карточную систему распределения продуктов. Карточки появились в Петрограде в 1916 г., только на сахар и только из-за того, что изобретательный русский народ таким образом обходил военный запрет на производство спиртных напитков. Но уже к концу марта 1917 г. из-за нехватки продовольствия была введена тотальная карточная система. Старая организация его распределения и доставки, которая в 1916 г. только хромала, после Февраля просто рухнула. За три года войны до февраля 1917 г. цены на продовольствие в России выросли в среднем на 250%. При этом зарплаты выросли примерно на 150%. Разумеется, в этих цифрах нет ничего оптимистического, но в условиях мировой войны это соотношение можно назвать приемлемым. Однако к лету 1917 г. рост цен на продовольствие исчислялся уже не в сотнях, а в тысячах процентов.
Второй фактор становится очевиден из вышедшей в этом году книги моего коллеги Б.И.Колоницкого о Керенском, в которой показано, что начиная с марта и до лета 1917 г. в России с невероятной энергичностью формируется настоящий культ Керенского. Это значит, что вовсе не большевики придумали то, что впоследствии получит название «культа личности». Этот культ – более старый и, видимо, неслучайный элемент политической культуры, который недвусмысленно заявил о себе уже в феврале-марте, по причине возникновения вакуума на месте монархии.
Это очень серьезные вещи. Нужно отчетливо понимать, что обрушение государства началось именно с Февраля. Вплоть до февраля 1917 г. российская армия сохраняла боеспособность. К тому моменту стало окончательно понятно, что идет война на выносливость: выиграет тот, кто устоит. И вот уже к лету 1917 г. происходит такое расшатывание армии, которое приводит к совершенно катастрофическому и иррациональному решению о наступлении. Это решение принимается только потому, что правительство боится окончательно потерять контроль над армией, действуя из соображений вроде «а вдруг повезет, и наступление окажется удачным, и тогда мы сможем восстановить контроль над войсками».
Казалось бы, крушение государственной системы должно привести к тотальной катастрофе, видимой невооруженным взглядом. Однако это, как мы знаем, происходит далеко не сразу. Почему? В этом году под моей редакцией вышла книга «Город империи в годы войны и революции, 1914-1921 гг.». На основании этого исследования я могу сказать совершенно уверенно: когда стали рушиться государственные структуры, их функции и проблемы, подобно атлантам, взяли на свои плечи российские муниципалитеты. Оказалось, что к моменту революционного кризиса муниципалитеты стали для этого достаточно зрелыми и политически опытными. Напомню, что именно городская реформа 1870 г. создала это пространство для политической и самоуправленческой инициативы. Я убежден, что и сегодня именно с этого уровня мы должны начинать строительство эффективных демократических механизмов. И если Солженицын еще говорил о земствах, то сегодня мы этот этап, конечно, уже прошли: мы живем в городской цивилизации и должны укреплять муниципалитеты, а не земства.
Так вот, настоящее цивилизационное обрушение – когда улицы городов обратились в сточные канавы, когда резко сократилась численность городского населения (потому что народ просто бежал туда, где оставалась хоть какая-то еда, то есть в деревню), когда получили массовое распространение эпидемические заболевания – произошло только с уничтожением муниципалитетов Советами и вооруженными дезертирами, которые начали массово уходить с фронта ближе к осени 1917 г.
В связи с этим естественным образом возникает вопрос о значении Октября. Я хочу обратить внимание только на один аспект огромной темы – на проблему империи и национализма. Очень часто, рассказывая о начале ХХ в., мы говорим, что империи – это такие устаревшие и отжившие формы, которые находятся под давлением растущих национальных движений, от вызова которых они в итоге и обрушаются в 1917–1918 гг. Это глубочайшее заблуждение. На момент начала войны 1914 г. в Российской империи, а также у ее соседей – в Германской, Османской и Габсбургской империях – не было таких национальных движений, которые представляли бы для империй серьезную, реальную угрозу. Я очень рекомендую всем найти в интернете и прочитать так называемый «Меморандум Дурново», написанный в феврале 1914 г. консервативным политиком, министром внутренних дел во время революции 1905 г. Петром Дурново. Адресуя этот текст царю, он пишет, что России ни в коем случае нельзя вступать в войну. Мысль свою он обосновывает следующим образом. Разумеется, вступление в войну обострит национальный вопрос, прежде всего потому, что национальные движения получат в условиях войны подпитку от наших соперников: так, если мы начнем воевать со Швецией, у нас будут проблемы в Финляндии; из-за Германии у нас будут проблемы с поляками и украинцами, из-за Османской империи – с мусульманами… Одно перечисление подобных угроз занимает примерно полстраницы. Затем, однако, Дурново делает заключение: вообще-то мы со всем этим справимся. Вот с чем мы не справимся и что нас обрушит – это социальная революция. И не имеет никакого значения, кто будет выигрывать войну: немцы будут выигрывать – у нас начнется социальная революция, мы будем выигрывать – она начнется у немцев. Важно, что еще через год эта революция разразится и в стане победителя. Он был абсолютно прав. Вот насколько ответственно мыслил правящий класс Российской империи накануне войны, по крайней мере некоторые его представители! И кто знает, каким мог оказаться сценарий, если бы в дальнейшем Россия проявила больше сдержанности и осмотрительности.
В ходе военных действий все вовлеченные в них империи поняли, что участвуют в тотальной войне, в войне, которая требует мобилизации всех средств и ресурсов. Ведь еще в XIX в. представление о боевых действиях было совершенно иным: «вот мы сейчас повоюем полгодика-годик, потом сядем за стол и договоримся по результатам, кому какой небольшой кусочек отойдет, и на этом все закончится». Примерно так мыслили все европейские дипломаты и государи. Теперь же стало понятно, что идет война не на жизнь, а на смерть. В результате империи, отринув прежние конвенциональные ограничения, стали поддерживать сепаратистские движения в лагере противника. Этим занималась и Российская, и Германская, и Австрийская империя.
Что до самих национальных движений, то в 1917 г. все они были озабочены двумя вопросами: 1) кто выиграет? (иными словами, с кем договариваться?) и 2) автономию каких масштабов можно будет получить в рамках нового послевоенного имперского порядка? А вот представление о том, что нормой политической организации для этой части континента является национальное государство, было участникам этих движений абсолютно чуждо. Именно в результате Октябрьской революции ситуация изменилась. Большевики провозгласили право наций на самоопределение. Немцы этот лозунг подхватили, смекнув, что можно использовать его в собственных интересах. Ведь даже Вудро Вильсон в своих знаменитых «Четырнадцати пунктах» изначально говорил вовсе не о национальных государствах, а о самоопределении и автономиях, имея в виду всего лишь большую степень национальной свободы в рамках имперских структур. Провозглашение права наций на самоопределение – первый фактор, который запустил процессы делегитимации империй.
Второй немаловажный фактор заключался в исчезновении легитимного центра власти в Российской империи. В тот момент, когда большевики пришли к власти, запустились механизмы, которые оказали колоссальное влияние на межвоенную карту Европы. Ведь если у вас в центре империи оказывается режим, который вы воспринимаете как абсолютно и неисправимо нелегитимный, договариваться с ним не о чем – это попросту невозможно. В этот момент вы начинаете искать какие-то новые способы сборки и мобилизации для противостояния красной угрозе. Маннергейм, Пилсудский, Антонеску, Хорти – все они вынуждены были подавлять свои коммунистические революции (в том же ряду мог оказаться и Скоропадский, но так уж сложилось, что в Киеве проблемы государственного строительства всегда стоят особенно остро…). Именно через это противостояние «красной угрозе» легитимируются авторитарные режимы национальных государств межвоенной Европы. Принимая во внимание результаты развития Европы в то время, можно сказать, что это было далеко не лучшее решение. Все, что случится потом в 1930–1940-е годы, отчасти будет связано с этой проблемой.
А теперь речь пойдет о том, что в меньшей степени основано на существующих исследованиях, что еще только предстоит изучать, но что мне кажется наиболее важным для нашего понимания и оценки революции. Любая революция открывает какие-то пути, прежде закрытые. Но когда открываешь одни двери, другие закрываются. Задача состоит в том, чтобы понять, в какой коридор, для какого пути закрылись двери в 1917 г. Для этого необходимо хорошо представлять себе состояние России в предреволюционный период. Пока что у нас такого систематического представления нет. В мае этого года я организовал большую международную конференцию под названием «Россия между реформами и революциями, 1906–1916». На ней было запрещено говорить о самой революции, хотя всех, естественно, очень тянуло. Разговор шел о тенденциях, обозначившихся в развитии нашей страны после единственной удачной русской революции – революции 1905 г. Почему я считаю ее удачной? Потому что она потерпела частичное поражение, иными словами, не сумела разрушить государство. С одной стороны, она вынудила открыть политическое поле, создать Думу, политическое представительство, с другой – она не разрушила саму монархию, которая являлась очень важным элементом легитимации политического режима. И хотя на этой конференции обнаружилась удивительная вещь – у профессиональных историков полностью отсутствует консенсус даже по ключевым вопросам российской истории этого периода, – о каких-то вещах мы, тем не менее, можем говорить достаточно уверенно. Например, о том, что средние темпы экономического роста в промышленности в это время достигали 6,5% и по этому показателю мы были безусловными лидерами. Что до сельского хозяйства, то оно в результате столыпинской реформы подверглось в рассматриваемый период колоссальной трансформации. Разумеется, эта реформа была и остается предметом крайне политизированных оценок. Но только что вышла книжка Михаила Давыдова, где подробно разбираются механизмы и результаты этих преобразований (особое внимание Давыдов обращает на ликвидацию чересполосицы). Когда П.А.Столыпин начинал свою реформу, в его распоряжении было только 300 дипломированных землемеров. 300 – на всю империю! К моменту его гибели от рук террориста, то есть спустя четыре года, в стране насчитывалось уже более 5 тыс. дипломированных землемеров. Даже сегодня, глядя на эти цифры, мы понимаем масштабы трансформаций и сдвигов, произошедших в аграрной сфере.
Но самое главное (и вместе с тем самое недооцененное) во всей этой истории – интеллектуальный потенциал страны. Вот несколько фамилий, которые, безусловно, всем вам знакомы: Туполев, Яковлев, Королев, Зворыкин, Сикорский, Графтио, Игнатьев, Бахметьев, Флоренский. Все они в это время – молодые, необычайно энергичные, высокообразованные, некабинетные ученые-изобретатели и прикладники. Это люди, которые ориентированы на создание принципиально новых отраслей производства, таких как авиация, вертолетостроение, электрогенерация, промышленная химия, телевидение и т.д. На самом деле таких людей еще больше. Только представьте: когда в 1914 г. была произведена временная национализация немецких компаний, работавших в России, управление ими от иностранных менеджеров, со всем уважением отправленных домой как подданных враждебных государств, перешло к российским специалистам. Что самое любопытное – никакого кризиса не случилось. Русские ребята, которых поставили замещать профессиональных немецких управленцев, справились с этой задачей.
Все сказанное означает, что именно в то время у России наконец появился шанс вырваться из состояния полупериферии и стать частью ядра мировой экономической системы. Ведь если вы создаете новые отрасли экономики, вы получаете премию к рынку за счет вашего технологического лидерства. Реализация этого шанса, между прочим, повлекла бы за собой и улучшение условий труда рабочих. В принципе они и так были не самыми плохими – средняя продолжительность рабочего дня в России накануне войны составляла 9–9,5 часов при четырех выходных в месяц, а в Японии, примерно одновременно с Россией вступившей на путь модернизации, 13 часов и два выходных в месяц. Соответственно, проблема заключалась вовсе не в тяжелом положении рабочего класса в абсолютных цифрах, а в его восприятии. Если бы промышленное развитие продолжалось теми же темпами и с сохранением тех же тенденций, мы вполне могли бы стать частью клуба мировых лидеров.
Завершая разговор о значении революции, расскажу свой любимый исторический анекдот. «Приходят к старику обездоленные молодые люди и спрашивают: ты давно живешь, ты ведь такой мудрый, скажи, когда же будет лучше? А он отвечает: лучше уже было». Так вот, лучше в России уже было. Шанс прорваться из полупериферии в центр был упущен в 1917 г. Боюсь, что навсегда.
Теперь от рассуждений о самой революции я предлагаю перейти к вопросу о коммеморативных практиках, сложившихся вокруг нее в постсоветской России.
Программа отмечания начала Первой мировой войны в 1914 г. была сверстана в 2012 г.; программа празднования последнего по времени юбилея Победы в Великой Отечественной войны – в 2013 г., то есть за два года до самого юбилея. Постановление об отмечании революции 1917 г. было принято только в декабре 2016 г., то есть меньше чем за два месяца до годовщины Февраля и меньше чем за год до годовщины Октября. Очевидно, к этому юбилею власть относится без особенного трепета. Ясно прослеживается ее желание по возможности устраниться от обсуждения связанных с ним вопросов, при этом все же резервируя некую площадку для артикуляции самых разных подходов к данной проблематике. Ни для кого не секрет, что в нашей стране представлен практически полный спектр точек зрения на эти события. Одни считают Октябрь светлым моментом в истории человечества, продолжая 70-летнюю советскую традицию понимания Октября как момента учреждения государства. Вторые полагают, что, хотя сама левая революция была нужна, что-то пошло не так, и далее уже каждый по-своему определяет характер и степень случившегося отклонения. Третьи сокрушаются о ранней кончине В.И.Ленина, четвертые – о поражении эсеров, пятые положительно оценивают революцию Февральскую, но не Октябрьскую, шестые отрицательно относятся ко всем революциям. Я, кстати, при всей своей нелюбви к революции не разделяю точку зрения последних: в дореволюционной России далеко не все было замечательно. В конце концов, кризис – это не только возможность провала, но и возможность роста.
В этом смысле наше представление о России до 1917 г. остается крайне мифологизированным. Только сейчас мы начинаем всерьез заниматься изучением этого вопроса. В 1990-е годы предпринималась попытка переформатировать смысл праздника 7 ноября: из годовщины революции его переименовали в «день примирения и согласия». Затем произошла подвижка с 7 на 4 ноября. Затем 7 ноября вернулось как памятная дата, с одной стороны, революции 1917 г., с другой – парада 1941 г. Сегодня мы ищем новую формулу. Академический истеблишмент, к которому я отношусь с желчью и сарказмом, разродился формулой «Великая русская революция». Очень глупая формула – по двум причинам. Во-первых, потому что революция была не только русской. Во-вторых, потому что слово «великая» напоминает мне наше понятие «евроремонт»: в Европе никто не делает таких ремонтов, которые мы называем «евроремонтами», там за такое морду бьют. Французы не называют свою революцию «Великой», этот эпитет – наше изобретение, и в отношении Франции, и в отношении России. Называть «Великой» нашу революцию якобы по образцу французской значит действовать в логике «евроремонта»: мы вообразили себе какой-то мнимый европейский стандарт и этому воображенному стандарту следуем. Обращаю внимание, что во всех официальных документах фигурирует формула «Российская революция». Это, я убежден, правильно – спокойно и сдержанно, ничего не предначертывает и ни к чему не призывает.
Интересно посмотреть на то, что будет происходить в этом году. Потому что, когда была принята программа коммеморации 1917 г., помимо установки на проведение конференций, в ней не было практически ничего. Никаких памятников открыто не было. На 4 ноября было намечено открытие памятника в Крыму, в Севастополе – как в месте, где завершилась Гражданская война. Сперва этот памятник назывался «Памятником примирения и согласия», затем его переименовали в «Памятник единения России». Однако и тут наш министр культуры Мединский сумел создать скандал на ровном месте. Он за что ни возьмется, у него везде скандал получается. В этот раз он, оказывается, не поговорил с местным населением по поводу этого памятника. Забыл просто. Население, в свою очередь, крайне возмутилось и подало в суд. Ожидать, что президент Путин приедет открывать памятник, относительно которого ведется судебная тяжба, мягко говоря, неразумно. А ведь предполагалось, что эта церемония и станет апогеем коммеморации 1917 г. Таким образом, крайне велика вероятность того, что никакого апогея вообще не будет.
И вот теперь мы можем перейти к политике памяти и исторической политике.
Политика памяти в России – штука очень неуклюжая и неумелая. И этим она по-своему хороша. Давайте начнем с того, что вспомним язык перестройки – язык, предельно сконцентрированный на истории: «исторический выбор», «иного не дано»… Все проблемы современного общества преломлялись сквозь призму истории. Достаточно было какому-то совершенно тухлому журналу «Москва» начать публикацию «Истории государства Российского» Карамзина, и его тираж моментально подскочил до миллиона экземпляров – при том что сама книга никогда не была запрещена! История продавалась как горячие пирожки. Никогда больше такого не будет. Резкий спад произошел в 1993 г., когда суд над КПСС не сработал так, как планировал президент Ельцин. Тогда президент, как известно, махнул рукой, сказав: «Историю отдадим историкам. Платить мы им не будем, так что пусть делают, что хотят». Отличная была жизнь! Нам действительно ничего не платили, но зато никто ничего не указывал, и в те времена было сделано действительно много хорошего и интересного. В 2000-е годы ситуация изменилась. Первые шаги Путина на посту президента были связаны с решением вопроса, повисшего в воздухе с начала 1990-х годов: о выборе флага и гимна. По поводу флага он договорился с демократической частью Думы, и хотя коммунисты кричали: «Караул!», большинство проголосовало за триколор. Прошло несколько месяцев, и он договорился о гимне с коммунистами, и хотя теперь уже демократы кричали: «Караул!», большинство проголосовало за гимн, и все устаканилось. Это яркий пример успешного претворения в жизнь идеи инклюзивности, опирающейся на представление: «это все наше».
Но в рамках такой концепции все время возникают какие-то недоразумения. Главным камнем преткновения здесь становится, конечно, сталинская эпоха.
По моему представлению, администрация президента в течение довольно длительного времени подходила к истории сугубо прагматически. Даже, я бы сказал, оппортунистически – в ленинском смысле этого слова. Кто следил за событиями, тот знает, что по заказу президента в 2005 г. готовился и был подготовлен учебник Александра Данилова, Анатолия Уткина и Александра Филиппова, в котором со Сталиным обходились очень нежно. Но далеко не все знают, что параллельно, по заказу того же президента и при его поддержке, готовился другой учебник, результат работы над которым мы увидели в двухтомнике под редакцией Андрея Зубова. Этот второй учебник построен уже на совершенно иных, сугубо антикоммунистических и даже агрессивно-монархических основаниях. Изначально коллектив его авторов находился в более выигрышном положении, так как ему покровительствовал Солженицын. Но когда Солженицын увидел первый драфт, он поспешил откреститься от этой работы. Таким вот образом в президентской администрации смотрели, кто и что способен предложить, пытаясь понять, к чему все это может привести.
Что касается коммеморации жертв политических репрессий, то здесь у нас случались очень неприятные срывы. В 2013 г. была подготовлена большая программа, разработанная под патронажем Совета по правам человека при президенте РФ. В этой комиссии участвовали и попы, и мемориальцы, и либералы, и консерваторы – люди, которые, как правило, не могут находиться вместе в одном помещении. А тут смогли. Эта программа была нацелена на активизацию сотрудничества общества и государства при очень большой и активной роли общественных сил, причем самых разных. Но скоро зависла. В одном из своих выступлений Мединский заявил, что нужды в подобной программе нет, поскольку мероприятия, которые осуществляются его министерством, и без того решают все проблемы. Когда в 2015 г. программу все-таки возродили, оказалось, что из нее ушли та энергия и тот живой посыл совместной работы, которые составляли ее ценность. Что в результате? Сейчас в Москве открываются сразу два мемориальных комплекса в память жертв политических репрессий. Один – мемориал в Бутово – уже открыт. Это плод общественной инициативы. Второй комплекс – памятник на проспекте Сахарова. И если бутовский мемориал «работает», то относительно перспектив мемориала на Сахарова у меня есть очень серьезные сомнения. Потому что правильная политика памяти – это не та политика, в которой мы раз и навсегда директивно устанавливаем, что правильно, а что нет. Это такая политика, в которой мы создаем пространство для общественного диалога и взаимодействия – необходимых условий консенсуса по конкретным вопросам. Более того, памятник – это, конечно, место, возле которого что-то должно происходить. Понятно, что происходит, когда люди идут вдоль бесконечного ряда фамилий на Бутовском полигоне. Но я не представляю себе, что и как можно организовать у той безликой стены, которая встанет сейчас на проспекте Сахарова.
Недостаток нашей политики памяти в том, что мы не учитываем принципиально важной вещи: одним из ключевых механизмов, которые формируют человека как общественное существо, является стыд. Вы никогда не воспитаете нормального человека, если история у вас состоит из череды побед и достижений. Человек должен уметь испытывать стыд и горечь. Если он это умеет, тогда политика памяти работает в правильном направлении.
Или другой пример неуклюжести нашей политики памяти. Сколько ни проводили социологических опросов о том, кого наши люди считают самыми выдающимися личностями в российской истории, у нас получается список из царей, генсеков и полководцев. Бывает, что на интеллигента какого-нибудь попадут – тогда еще Пушкин. Все. Иногда возникает Сахаров – прежде всего как создатель водородной бомбы. Но позвольте спросить: где же в наших больших исторических нарративах предприниматели? Ведь если в центре нашего общественного развития, помимо прочего, стоит задача научиться жить и функционировать в рыночной экономике, мы должны заботиться как минимум о формировании положительного образ предпринимателя. Периодически они, конечно, появляются, но только там, где они занимаются довольно нетипичным и уж точно непрофильным для себя делом – благотворительностью. Третьяков, Морозов… Картины собрал, отдал – молодец, тогда мы тебя запомним. Но предпринимателями создавалось гораздо больше, чем о том принято говорить. Мы иногда рассказываем о Майкле Блумберге, который, став мэром Нью-Йорка, не брал денег за свою работу. Однако практически никто не помнит такого выдающегося человека, каким был крупный промышленник, московский городской голова Н.А.Алексеев, который тоже годами не брал денег за свою работу, пока не погиб на посту (какой-то сумасшедший застрелил его прямо в рабочем кабинете).
Мы до сих пор не научились согласовывать наши практические проблемы с политикой памяти. У нас что ни сделаешь, получается автомат Калашникова. Посмотрите, что сделало государство, когда поняло, что не все смыслы в сфере политики памяти должны артикулироваться только им, что в эту область должны быть допущены общественные структуры. Оно создало две такие структуры, которые возглавили председатель Госдумы Сергей Нарышкин и министр культуры Мединский: Российское историческое общество и Российское военно-историческое общество соответственно. Так вот, если вы захотите узнать, какие у нас за последнее время случились скандалы в сфере политики памяти, ищите имя Мединского – просто человек-скандал какой-то. Памятная доска Маннергейму в Санкт-Петербурге, памятник Владимиру Крестителю в Москве, памятник то ли «Примирения и согласия», то ли «Единения России» в Крыму… и т.д. Несмотря на все скандалы, возникающие вокруг его персоны, нельзя не признать, что этот человек действует в рамках определенной логики. Эта логика не им придумана, но очень хорошо им усвоена, по-своему правильно. Вспомните не так давно случившийся скандал по поводу 28 панфиловцев, когда директор Государственного архива РФ Сергей Мироненко, профессиональный историк, заявил: «Вы знаете, по документам же очевидно, что вся история была придумана». И привел эти документы – прежде всего доклад главного военного прокурора СССР Афанасьева «О 28 панфиловцах» от 10 мая 1948 г. Собственно, историки и так давно это знали. Мединский тут же снял Мироненко с должности директора архива, но это лишь полбеды. Другое дело, что он при этом высказался примерно так: «Ты там сидишь в своем архиве, хранишь документы, вот и храни. Потому что панфиловцы реальнее, чем твои документы». В определенном смысле он был прав. И вполне мог бы продолжить: «Вот я еще фильм сделал, сейчас я его покажу, и как миф эти 28 панфиловцев будут функционировать вне зависимости от того, подтверждается это документами или нет».
На самом деле Мединский хорошо усвоил то понимание и те приемы политики памяти, которые сейчас утверждаются в Европе. В странах Евросоюза примерно до 2004–2005 гг. безусловно доминировала определенная культура памяти, которая была основана на общем признании Холокоста как «преступления преступлений», «the crime of the crimes». В центре этой конструкции находится «главная жертва», а основным предметом рефлексии является степень «нашего» участия или соучастия в этом преступлении. Такую культуру памяти можно назвать космополитической – в том смысле, что различные государства и национальные общности взаимодействуют друг с другом по вопросам памяти, исходя из того, что консенсус, выработанный в ходе дискуссии по проблеме исторической памяти, будет способствовать преодолению конфликтов между ними. Обратите внимание, что именно в таком ключе и мы в свое время размышляли о «белых пятнах» российской истории, предлагая поговорить о ее тяжелых страницах, вспомнить жертвы с обеих сторон и, через примирение и совместное усилие, преодолеть это тяжелое наследие.
Однако с начала 2000-х годов в противовес космополитической стратегии политики памяти возникает другая, новая, которую можно назвать агонистской. В ее рамках взаимодействие описывается в категориях агона, борьбы, и эта борьба ведется уже не за преодоление различий, но, напротив, за их утверждение в верной (то есть «нашей») интерпретации.
Когда целый ряд восточноевропейских государств, бывшие члены Организации Варшавского договора, вступили в ЕС, произошла очень интересная вещь. Пока они только стремились в ЕС, они старались демонстрировать, что европейская культура памяти ими принимается. Но когда они добились своего и были приняты в ЕС, они тут же развернули работу по замещению имевшейся структуры европейской памяти, которая им совершенно не подходила, иной конструкцией. Не подходила она им по двум причинам. Во-первых, их национальные исторические нарративы (возьмем ли мы прибалтов или поляков) построены вокруг темы «мы как жертва». Это – центр национального сознания. Во-вторых, в Восточной Европе два с лишним миллиона евреев были убиты не столько в газовых камерах, сколько при помощи пуль, топоров, палок. Или живьем закопаны. Или живьем сожжены. И очень часто – при деятельном участии местного населения. Но и это еще полбеды. Основная проблема заключалась в том, что люди, которые участвовали во всем этом, впоследствии боролись с советской властью. Более того, они героически пали в этой борьбе, за что удостоились статуса национальных героев.
В итоге в восточноевропейских странах было предложено сделать структурообразующим компонентом европейской памяти концепцию тоталитаризма и страданий народов от него. В рамках этой концепции два режима – нацистский и советский – оказались уравнены. А если вы поставили тоталитаризм во главу угла, то вы можете (и это именно то, что они в итоге делают) говорить своим западноевропейским соседям: «Ребята, не надо нам рассказывать, как нужно нормализовывать отношения с Россией, мы лучше знаем – ведь это мы от нее страдали на протяжении веков, и скорее мы вам можем рассказать, как правильно строить с ней отношения». В результате агонистская концепция политики памяти победила: в 2009 г. Европейский парламент принял закон об учреждении Дня памяти жертв тоталитарных режимов, который назначил на 23 августа, то есть на день подписания пакта Риббентропа-Молотова.
С началом реализации этой концепции на практике стало ясно, что, когда эстонцы или латыши делают что-либо на своей территории с какими-нибудь памятниками, им совершенно неинтересно, что по этому поводу думает Российская Федерация. Возникла ситуация, в которой пространство для диалога оказалось уничтожено.
И здесь есть две стратегии поведения. Пример первой стратегии нам являет Мединский. Хотите поставить в Катыни стометровой длины памятник погибшему там президенту Польши и другим пассажирам злополучного самолета? Хорошо, мы будем обсуждать этот вопрос, но только после того, как вы согласитесь на то, что мы установим примерно таких же масштабов памятник красноармейцам, замученным в 1921 г., на вашем центральном кладбище, где часть этих красноармейцев похоронена. Понятно, что это не диалог, это соревнование по плеванию друг другу в борщ: ни одни ничего не получат, ни другие. Да, это один из вариантов поведения. И в рамках этой системы координат Мироненко, конечно же, фигура неудобная – у нас, извините, война идет. Но можно ведь и не ввязываться в войну. Можно ее игнорировать. Это кажется мне намного более продуктивным. Потому что в противном случае мы столкнемся с очень тяжелыми последствиями. Либо мы принимаем космополитическую концепцию политики памяти и соглашаемся со всем, что касается стыда, личной ответственности, тяжелых страниц национального прошлого, либо вступаем с собственными соседями в соревнование по превращению прошлого в пространство контролируемого и насаждаемого мифотворчества. Господа, если вам не нравится то, что происходит в Польше, в Прибалтике или на Украине, почему вы пытаетесь отвечать той же монетой? Последствия для общества будут не менее плачевными. Мы, конечно, еще далеки до тех зияющих высот, которых в этом вопросе достигли наши соседи, но ситуация уже очень опасная. Учиться по худшим образцам – тупиковый путь.
В сфере политики памяти и, шире, культурной политики перед нами сегодня стоят, как мне представляется, очень серьезные вызовы, игнорировать которые мы не имеем права. В течение длительного времени в гуманитарных учебных курсах, в том числе исторических, существовало такое понятие, как «региональная составляющая». Я напомню, что впервые президент Путин заговорил о необходимости создания нового учебника по истории (что потом преобразовалось в новый образовательный стандарт по истории) на заседании Совета по делам национальностей. Знаете, я читал учебники, которые обслуживали 20% «региональной составляющей» в разных республиках. Они действительно воспитывали идею принадлежности к нации. Только эта нация была не российской, вот в чем проблема. Некоторые, возможно, уже заметили, что в последнее время ведется довольно оживленная деятельность, нацеленная на переформатирование отношений центра и национальных автономий. Здесь историческая политика очень важна. Однако то, как мы этим сейчас занимаемся, напоминает возню ребенка с часовым механизмом: разобрать может, собрать – не очень. Если не знаешь, как устроено, лучше не трогай – или хотя бы трогай осторожно. Коллективная память есть в любом обществе, а значит, любое общество нуждается в политике памяти. Она может быть хорошей, но может быть и плохой. Здесь есть четкий критерий. Она представляет собой такую сферу, в которой либо одна политическая сила или господствующая элита осуществляет контроль и насаждение своих смыслов, либо происходит соприкосновение разных взглядов и убеждений, присутствующих в обществе. История жива и чему-то учит ровно до тех пор, пока мы о ней говорим и спорим. Как только заканчиваются споры, перестает существовать и история.
Хотя у нас сегодня проводится довольно неуклюжая, часто непродуманная политика памяти, на примере коммеморации событий 1917 г. хорошо видно, что в стране есть пространство для артикуляции любых взглядов на эту тему – от крайне монархических до крайне коммунистических. Хорошо бы, чтобы так обстояло дело и по другим вопросам.
В.В.Якушев
Считаю, что выступление было весьма интересным. Многое из сказанного небесспорно, поэтому не сомневаюсь, что вопросы будут острыми. Интересен тезис о том, что история жива до тех пор, пока мы о ней говорим и спорим. И я уверен, что сегодня в рамках наших «Губернаторских чтений» мы не только будем о ней говорить, но и будем спорить, потому что уж очень многие исторические факты по сей день вызывают горячие дискуссии, столкновения разных точек зрения даже в среде профессиональных историков.
Для меня было важно, что в докладе прозвучала тема региональной истории. Ее знание – практическая необходимость. Мы должны пользоваться этим знанием для того, чтобы не действовать как слоны в посудной лавке. С уверенностью могу сказать, что в нашем регионе мы действительно изучаем собственную историю. Однако все равно пока зачастую действуем, как слоны. Почему так происходит? Мы, как и любой другой регион, очень много занимаемся экономикой – то, что она есть базис общественного развития, никто не отменял и отменить не может. Готовится великое множество различных проектов и программ, мозговых штурмов, докладов, которые мы затем защищаем в различных министерствах, дабы получить федеральное финансирование… Очень много энергии и ресурсов на это тратится. Но как только мы начали заглядывать в нашу историю (а в последнее время мы стали делать это все чаще), оказалось, что многое уже было придумано до нас. Внезапно выяснилось, что той или иной проблемой на территории нашего субъекта уже занимались в 1950–1960-е годы и давно были проведены интересные исследования, сделаны важные умозаключения, которые и сегодня вполне могут пригодиться. Представляете, какое богатство удалось бы нам обнаружить, если бы мы произвели ревизию (не пересмотр, а инвентаризацию) региональной истории во всех 85 субъектах Федерации! Если мы будем чаще заглядывать в собственную историю, мы будем меньше ресурсов тратить впустую. В том числе и времени, самого ценного из ресурсов. Это касается как регионов, так и нашей страны в целом.
Я благодарен Алексею Ильичу за то, что он поднял эту тему – несомненно, очень полезную для всех присутствующих здесь управленцев. Сегодня модно оглядываться на опыт Сингапура, Малайзии и других стран, рассматривать их методы и средства как панацею от всех наших проблем. Знаете, это подчас напоминает советские разглагольствования о построении коммунизма: вот пойдем по малайзийскому пути – и придем к светлому будущему. Не придем. Мы, разумеется, можем заимствовать какие-то отдельные вещи, но первичным для нас должен быть ретроспективный взгляд на тот путь, который прошла наша собственная страна.
Второй момент, на который я хотел бы обратить внимание, – это человеческий капитал. Очень часто, когда мы вспоминаем нашу историю, мы фокусируемся на тоталитарных режимах, которые были в России: Иван Грозный, революция, Сталин, период после Сталина… На самом деле в европейских странах ведь тоже немало душ загубили в самые разные периоды истории, но речь не о них. По моему убеждению, одна из самых важных проблем, о которых мы должны говорить, – это наше отношение к человеческому капиталу, к конкретному человеку. Мы обычно считаем, что деньги, нефть, золото и другие природные богатства нашей страны – это первостепенно. Человек как-то всегда остается в тени. Думаю, никому не нужно лишний раз напоминать о традиционном пренебрежении к человеческому капиталу в России. Не буду ходить далеко, остановлюсь только на периоде революции и после нее. Мы понесли такие потери, которые невозможно восполнить никакими ресурсами. Никакое количество денег, золота или нефти не компенсирует тот человеческий капитал, которым мы разбрасывались направо и налево. Чего стоят наши девизы! С одной стороны, мы говорим: «Кадры решают все», с другой – заявляем, что «незаменимых у нас нет». То, что произошло во время Октябрьской революции, – величайшая катастрофа для нашей страны. Ее последствия мы ощущаем по сей день. Ведь последовавший затем период сталинизма и все с ним связанное только укрепили наше расточительное отношение к человеческому капиталу. Вот почему, как только падает цена на нефть, у нас возникают проблемы. Есть очень яркий пример – Финляндия. Представляете, что произошло бы с этой страной, если бы в свое время Ленин не подписал Декрет об отделении Финляндии от России? Сегодня перед нами страна с прекрасной системой образования, с более чем комфортной средой для проживания людей, высокотехнологичная, идущая в ногу со временем – и не имеющая при этом никаких природных ресурсов. Причина в том, что они сохранили человеческий капитал, хотя им это далось нелегко – достаточно вспомнить, как скандинавским странам приходилось в свое время бороться с алкоголизмом среди своих граждан. Но они выиграли эту борьбу, и живут сегодня в совершенно иных условиях. А нам с вами все природных ресурсов мало…
Когда в 2005 г. я только стал губернатором, первым делом я стремился решить вопрос с наполнением бюджета – для того чтобы получить возможность строить дороги, больницы, детские сады. За эти 12 лет мы многое переосмыслили. И прежде всего мы переосмыслили отношение к человеческому капиталу. Сегодня мы прекрасно понимаем принципиальную важность обеспечения высокого уровня образования. Ведь хотя мы научились распоряжаться нашими ресурсами, правильно добывать и правильно продавать, в других отраслях у нас по-прежнему много проблем. Именно образование выводит человеческий капитал на совершенно иной уровень. Пусть примером для нас будет уровень образования тех людей, которые управляли страной в дореволюционный период: и министров, и членов Государственной думы, и самого императора. Увлекшись технократическими подходами, мы стали забывать даже собственную историю.
Давайте же не на словах, а на деле извлекать правильные уроки из нашей истории. Ведь только тогда мы сможем избежать досадных ошибок и достойно ответить на те вызовы, которые стоят перед нами сегодня.
С.И. Каспэ
У меня есть реплика, от которой не могу удержаться. Она касается вопроса о революции 1917 г. и того тезиса, что история жива, пока мы о ней спорим. У меня такое чувство, что эта революция не кончилась. Именно потому, что мы о ней спорим. Возможно, она не кончится никогда. Я покажу вам две фотографии, которые сделал на свой телефон позавчера в Москве, на Садовом кольце, чисто случайно. Первая – простой рекламный щит на углу Земляного вала и ул. Воронцово поле, на котором мы видим Николая II и императрицу Александру Федоровну. Справа – длинная нежная цитата из любовного письма Александры Николаю. Политический контекст понятен: это некая «анти-Матильда». Инициатива явно общественная и даже некоторым образом антигосударственная, потому что, как известно, многократно упомянутый сегодня министр культуры Мединский финансировал создание фильма и сейчас выступает его защитником. Но кроме того мы видим, что на рукаве у Александры что-то написано красным маркером. Крупный план… а написано там: «Смерть царям». А вы изволите толковать, что революция была сто лет назад. Революция, товарищи, продолжается!
Директор Социально-гуманитарного института Тюменского государственного университета И.М. Чубаров
В своем докладе я затрону примерно те же темы, о которых говорил Алексей Ильич, но применительно к местной, тюменской университетской повестке. В Тюменском государственном университете грядут серьезные перемены. Они, собственно, уже начались, и объединение гуманитарных факультетов, которое состоялось совсем недавно и которое мне посчастливилось возглавить, является одним из важных этапов модернизации университетского образования и, в частности, его гуманитарной составляющей.
Специфика гуманитарного знания состоит в том, что знание это оспариваемое. Сегодня Алексей Ильич обрисовал ряд сюжетов, по которым ведутся самые горячие споры. Конечно, ученому-гуманитарию в этих условиях приходится несладко – говорить о какой-то объективной истине здесь очень трудно. Он по умолчанию вовлечен в эту борьбу. Обращаться к истории для решения стоящих на повестке проблем, о которых много говорил Алексей Ильич, означает вступать на тяжелый путь. Для работы с таким историческим материалом необходимо иметь прочные основания.
И сегодня мы видим возможность выработки этих оснований в создании для гуманитарного знания особых условий, которые позволили бы уйти от старой модели, ограничивавшейся курсами иностранных языков вкупе с преподаванием отдельных сюжетов мировой истории. Новый институт построен по модели города. Здесь мы видим прежде всего, как и в любом городе, администрацию – это наша команда во главе с ректором, состоящая из квалифицированных специалистов, которые знают проблемы гуманитарных наук не понаслышке. Центр города – образовательные инициативы, различные проекты, связанные с попытками ввести новые образовательные программы для бакалавриата. В этих программах мы собираемся внедрять междисциплинарные сюжеты, связанные, например, со страноведением, когда изучение истории подкрепляется филологическими изысканиями, литературоведческими и философскими темами. Далее идут элективы, отдельные направления, которые студент может выбирать с самого начала своего обучения. В отличие от центральной части города, здесь люди могут решать, как и где им находиться – в библиотеке, в спортивном зале либо просто гулять по городу. Подобно улицам, в разные стороны расходятся направления обязательных программ. Хотелось бы обратить внимание и на то, что мы создаем «элитные районы» (в хорошем смысле слова) – это научно-исследовательские лаборатории. Мы переходим от университета традиционного к университету исследовательскому.
Главная проблема, стоящая перед нашим институтом, – поставить научно-исследовательскую работу и совместить ее с образовательной деятельностью. Мы стремимся к пересечению различных образовательных направлений. Именно в рамках научно-исследовательских лабораторий предполагается развивать междисциплинарные направления. При этом мы хотели бы провести мониторинг наших наличных сил. Иными словами, мы не ориентируемся исключительно на западных специалистов и коллег из ведущих вузов России. Прежде чем приглашать на вакантные позиции иностранных и столичных «звезд», мы хотели бы самостоятельно сформулировать интересующие нас философские, исторические и филологические вопросы.
Мы планируем сделать университет не закрытым клубом для удовлетворения отдельных образовательных запросов, но публичным институтом, привлекательным для города и горожан. Мы намереваемся проводить тематические лекции, экспертные сессии и т.д. Локации для наших мероприятий – это в первую очередь места отдыха молодежи. Подобной работой я достаточно долго занимался в Москве, устраивая различные мероприятия совместно с философским факультетом МГУ, с журналом «Логос» – одним из самых известных и цитируемых философских журналов в нашей стране. И я вижу, что в Тюмени для подобной работы есть абсолютно все условия.
Заместитель директора Института истории и политических наук Тюменского государственного университета С.А.Козлов
Использование памяти в политических целях – не изобретение эпохи Модерна. Хорошо известно, что сконструированные в XVIII и XIX вв. национальные истории создавались не на пустом месте, а часто апеллировали к более древним историческим нарративам, являвшимся частью еще преднациональных, то есть религиозно-сакральных, династических или имперских, дискурсов. В качестве примера можно упомянуть известную политико-философскую теорию «Москва – Третий Рим», а также ее сербскую и болгарскую предшественниц («Тырново – Третий Рим»). Вероятно, уже Геродот вполне определенно осознал значение общей памяти о прошлом как консолидирующего фактора в период греко-персидских войн. Во всяком случае, влияние античной традиции оказалось настолько велико, что и сегодня Марафон и Фермопилы остаются такими же символами нынешней Европы, как Нормандия или Сталинград.
Здесь я хотел бы обратиться к исторической памяти о князе Святославе Игоревиче – герое древнерусской истории Х в., остающемся в тени официального политического и медийного дискурса, но за последние 10–15 лет получившем большую популярность в различного рода общественных группах и субкультурах. Та часть аудитории, которая заканчивала советскую школу, должно быть, помнит этого персонажа – воинственного правителя Древней Руси, проводившего всю жизнь в походах, последнего языческого князя, победителя хазар, героя самой масштабной из русско-византийских войн, из черепа которого печенеги, согласно летописи, сделали чашу для питья.
Как показал Виктор Шнирельман, сегодня образ Святослава стал важным символом для взаимоисключающих социальных групп и течений: для неоязычников и (квази)православных, для русских и украинских национал-консерваторов. По словам исследователя, фигура князя Святослава сегодня является таким же символом национал-консервативного движения в России, каким давно уже служит образ Жанны д’Арк для французского «Национального фронта» Марин Ле Пен.
Созданные столь разными группами образы князя Святослава отличаются амбивалентностью и наделены богатой палитрой разнообразных смыслов. Так, если для одних неоязыческих групп Святослав – символ единения славян, то другие, напротив, обвиняют его в насилии над отдельными славянскими племенами. Если одна часть православных видит в Святославе прежде всего язычника, отказавшегося принять христианство, то другая закрывает глаза на его язычество, выдвигая на первый план якобы осуществленное им сплочение славянских народов перед лицом внешних врагов. Если для сегодняшних украинских националистов Святослав выступает одним из символов борьбы за независимость, то для ряда русских праворадикальных организаций он фигура, вокруг которой должны сплотиться братские славянские народы. Кроме того, национал-радикалы и России, и Украины активно используют так называемый «хазарский миф» для своих конспирологических построений и поиска внешнего врага. Иначе говоря, происходит постоянная реинтерпретация исторического образа Святослава, призванная привязать его к текущей политической конъюнктуре.
Меня как историка-медиевиста интересуют исторические корни современных спекуляций вокруг памяти этого русского князя. Судя по всему, амбивалентный образ Святослава сложился еще в Средние века и является прямым продолжением того противоречивого образа, который формировался в Византии и на Руси на протяжении ряда веков. В правление Святослава Византия и Русь находились в состоянии полномасштабного военного конфликта, в который были вовлечены соседние народы – болгары, венгры, печенеги. Балканские походы Святослава оставили глубокий след в исторической памяти всех этих народов, причем образ князя в исторических источниках находится в прямой зависимости от того, кто на чьей стороне воевал. Так, если в русской летописной традиции победа в войне с Византией приписана Святославу, то в византийской версии триумфальную победу празднует его соперник – византийский император Иоанн Цимисхий.
Как показывают современные исследования, и византийские тексты, и древнерусские летописи о походах Святослава в значительной мере являются историографическими конструкциями средневековых книжников, восходящими к героико-патриотическим песням и новеллам, возникшим в период военного противостояния Византии и Руси. Эти песни и новеллы представляли собой эмоционально приподнятые, но при этом претендующие на достоверность сказания о подвигах исторических деятелей, в которых тесно переплетены воспоминания о реальных боевых действиях и элементы устной эпической традиции. Такого рода сказания о русско-византийской войне можно причислить к группе текстов с формирующей функцией. Они отвечают на вопросы «кто мы?», «кто есть другие?» и конститутивны для коллективной идентичности.
Несмотря на свою малую достоверность в узком смысле, фрагменты средневековых исторических нарративов, инкорпорирующие устные предания, могут быть важным источником по истории формирования исторической памяти домодерновых обществ и ее влиянию на современные популярные представления о героях и событиях прошлого.
Генеральный директор «Тюменского музейно-просветительского объединения» С.Ю.Сидорова
Открывая наши Чтения, Владимир Владимирович говорил о том, что сегодня накал исторических споров достиг очень высокой отметки. И где же можно вести эти споры, как не у нас, в музейном пространстве? Именно в этом пространстве мы можем вернуться к истокам, ведь музей обладает, помимо прочего, еще и просветительской функцией. А просвещение невозможно в условиях отсутствия самой возможности спора и дискуссии. Без этого крайне трудно ощутить себя «наследником доблестного рода».
Сегодня прозвучало много критики в адрес министра культуры Мединского, но, на мой взгляд, он просто молодец. Об этом говорит хотя бы то, что Вы, Алексей Ильич, уже произнесли его имя с десяток раз. И я как человек с большим опытом работы в музее могу сказать, что с приходом Мединского у нас действительно появилась возможность переоценить нашу историю. Это само по себе уже огромный плюс. «Вечность» создается в музее. В нашем регионе сегодня уже более десяти крупных музеев, и мы понимаем, что они не должны быть локальными и изолированными, они должны объединять общество. Вот почему мы, музейщики, объединили наши усилия.
Сегодня мы заняты реализацией большого проекта – созданием исторического парка. Это не просто музей. Речь идет об огромном общественном пространстве, в рамках которого будет отражено наследие нашей страны, великой и большой, а также наследие нашего региона. Но это не просто огромный мультимедийный комплекс, это еще и возможность представить нашу новую идеологию и новое отношение к нашему прошлому посредством инновационных технологий. И не только для того, чтобы примирить нас с этим прошлым, но и для того, чтобы подготовиться к будущему. Это действительно впечатляющий проект: люди, которые уже познакомились с нашим парком, испытали едва ли не синдром Стендаля. Именно так и должна работать политика памяти. Именно так и формируется коллективная идентичность.
Владимир Владимирович сказал, что история жива. Действительно, что может быть живее истории? Ведь мы с вами ее непосредственные участники и создатели. И мы должны заботиться о передаче ее новым поколениям. Вот уже 100 лет прошло со дня революции, и мы можем переосмыслить и переоценить события тех дней. Хотелось бы только, чтобы у нас не получилось снова «до основания, а затем», чтобы, как у любимого моего философа Томаса Гоббса, у нас с вами были равноценны фигуры логоса и пафоса, иными словами, чтобы мы могли и созидать, и гордиться созданным – и передать этот подход нашим детям.
Свободный микрофон
Зав. кафедрой истории, искусствоведения и музейного дела Тюменского государственного института культуры В.И.Семенова: У меня вопрос к главному докладчику. Алексей Ильич, могли бы Вы сформулировать национальную идею и считаете ли, что она нужна?
Зам. председателя Тюменской областной думы В.Ю.Пискайкин: Алексей Ильич, я часто слышал такой афоризм: «За 20 лет в России меняется все, а за 200 лет – ничего». Как Вы к нему относитесь? Меня также интересует, почему не удается создать четкий государственный порядок, если, по оценкам экспертов, у нас очень много различных правоохранительных структур, а количество людей, занятых в этой сфере, в последнее время лишь увеличивается.
Сотрудник Тюменского научного центра Сибирского отделения РАН А.Ю.Конев: Алексей Ильич, я знаю Ваше сложное отношение к региональному подходу в преподавании истории. И в контексте содоклада Светланы Юрьевны хочу спросить: как Вы относитесь к региональным историческим нарративам и региональным политикам памяти в контексте общегосударственной политики памяти?
Директор Института истории и политических наук Тюменского государственного университета С.В.Кондратьев: Алексей Ильич, в финале своего выступления Вы говорили о том, что те региональные версии истории, которые Вы прочитали в свое время, едва ли можно назвать пророссийскими. Означает ли это, что Вы выступаете за создание нормативной истории? Нормативной не для ученых, естественно, а для преподавания в школах. Или все-таки этого лучше избегать?
Политолог, независимый эксперт Л.С.Березин: Первый вопрос. Алексей Ильич, не кажется ли Вам, что современная российская политика памяти нуждается в демилитаризации? Очевидно, что у нас в стране все милитаризовано, и если пытаться исправить эту ситуацию, то начинать нужно именно с политики памяти.
Второй вопрос касается проблемы освобождения от идолов. Политика памяти у нас очень часто подменяется политикой памятников. Памятники, как известно, бывают двух видов: 1) мемориалы и 2) памятники, посредством которых одна часть общества навязывает другой свои представления о том, кто заслуживает почитания, а кто не заслуживает. И практически никогда нет консенсуса по поводу этих памятников. Именно их я и называю идолами. Мне кажется, что запрет таких памятников очень оздоровил бы обстановку в нашем обществе. Хочется памятник Сталину? Купи статуэтку себе на письменный стол. Не навязывай это другим.
И, наконец, третий вопрос. Так уж складывается, не знаю, вольно или невольно, что в последние годы политические интересы России всегда совпадают с интересами маргинальных правопопулистских движений в Европе. Считаете ли Вы, что наши интересы действительно пересекаются? И что в этом факте от политической целесообразности, а что – от духовного единства?
С.И.Каспэ: Я прошу занести в протокол, что две минуты назад не кто-нибудь, а Лев Савельевич Березин призвал к введению государственной цензуры в области монументального искусства.
Л.С.Березин: Речь не о цензуре!
С.И.Каспэ: Да, запрет – это не цензура, это что-то посерьезнее. Браво! Это по-нашему.
Предприниматель Э.Хусеинов: Ни для кого не секрет, что наша страна «славится» своеобразным отношением к статистике. Бываешь в Европе, в Америке и видишь: все тщательно собранные данные бережно хранятся, вся информация находится в открытом доступе. У нас же все по-другому. Алексей Ильич, как Вы относитесь к такому положению дел? Правильно ли это?
Проректор Тюменского областного государственного института развития регионального образования М.В.Кускова: Алексей Ильич, возможно, я и согласна с обозначенной в Вашем докладе дискуссионностью исторических событий, особенно того, что касается революции. Но от имени большой армии учителей истории не могу не задать вопрос: считаете ли Вы необходимым выработку единого стандарта, консенсуса относительно преподавания истории России в школе? Будут ли в этой концепции герои революции, и если да, то кто это будет? И за что нам, взирая на эти события минувших дней, будет не стыдно?
А.И.Миллер
К вопросу о национальной идее. Я не вижу возможности сформулировать какую-то единую четкую идею. При этом я считаю, что мы можем переосмыслить некоторые уже привычные нам понятия. Например, понятие патриотизма. У нас оно с советских времен трактуется как готовность умереть за родину. Но ведь можно переосмыслить патриотизм как способность к конструктивному, кооперативному и систематическому действию на благо человеческой общности. И мы должны думать над тем, как это сделать.
«За 200 лет ничего не меняется, за 20 – меняется все». Этот тезис – плод наших поспешных выводов об истории, наших разговоров о том, что Россия – страна деспотическая и ни к чему не способная. Это не совсем так. Были разные времена, разные авторитаризмы. Поэтому подобные разговоры не очень продуктивны. Многое меняется и за 20 лет, а уж за 200 – тем более.
Проблема государственного порядка и силы государства – это, конечно, не моя тематика. Я отсылаю Вас к очень важному и интересному тексту, который буквально несколько дней назад был опубликован на сайте «Гефтер.ру» и в котором Александр Фридрихович Филиппов, профессор Высшей школы экономики, выдающийся социолог и политический мыслитель, говорит о том, что наше стремление к сильному государству парадоксальным образом приводит к его слабости. Потому что, как представляется, государство нуждается в поддержке общественности, а она у нас как раз очень слаба.
Ответы на вопросы о моем отношении к региональному подходу и о необходимости единой концепции в преподавании истории я объединю в один. В конце 1990-х – начале 2000-х годов часто можно было услышать разговоры о том, что нам необходимо преодолеть национальные исторические нарративы. Если шла речь об империи, то, как правило, использовалась набившая оскомину метафора «тюрьмы народов» и ее разнообразные интерпретации. Предполагалось, что мы сможем преодолеть этнически ограниченные нарративы с помощью перехода к нарративам региональным. Уже тогда эта мысль казалась мне чересчур оптимистичной. Все дело в специфике нашего так называемого «воображения регионов» (я ссылаюсь здесь на такое направление научных исследований, как «воображаемая география»). Регионы так же придуманы, как и нации. Конечно, существуют региональные нарративы, которые не конфликтуют с нарративом большим, общенациональным. Но есть и такие, которые завязаны на отдельную идентичность. У меня есть такое подозрение, что, если мы с вами сегодня заявим о существовании какой-то особой тюменской идентичности, она не будет находиться в жестком конфликте с идентичностью общероссийской. Однако я напомню, что в наследство от СССР нам досталась 21 национальная автономная республика. Сегодня мы пожинаем плоды национальной политики, которая отрицала понятие национального меньшинства, решая эту проблему при помощи институционализации этничности. Что нужно для счастья отдельной этнической группе? Выделить ей территорию, на которой она станет составлять большинство. То, что на этой территории в положении национального меньшинства окажется еще кто-то, в расчет не принимается. Это очень важный момент. Мы с вами живем на развалинах двух империй. И надо понимать, что эти развалины – не пустое место. Следовательно, тешить себя иллюзией, что мы можем просто взять и отменить эти автономии, не стоит. Не можем. А если вдруг попытаемся – симметричный ответ не заставит себя ждать. Нам следует быть здесь предельно аккуратными и осторожными. Расскажу вам одну короткую историю. Однажды в Республике Адыгея хотели провести референдум о присоединении к Краснодарскому краю. В Адыгее, как известно, проживает всего 20–25% адыгов, остальные же в основном русские. Итог референдума был предсказуем. Но внезапно его решили отложить – так впоследствии о нем и не вспомнив. Ведь этот референдум стал вызывать много вопросов. В первую очередь со стороны черкесской диаспоры (ведь черкесов за рубежом живет гораздо больше, нежели в России): как так произошло, что на территории Адыгеи русские значительно преобладают? Почему огромное число черкесов оказалось за пределами своей исконной территории? Дело спустили на тормозах – и правильно сделали. В таких вещах нужно вести себя предельно аккуратно.
Что касается вопроса о демилитаризации – я приветствовал бы ее с большой радостью. Именно это я имел в виду, когда говорил о переосмыслении понятия «патриотизм», о необходимости трактовать его не только как готовность умереть за родину, но и прежде всего как умение жить и работать ей во благо.
Освобождение от идолов – мысль интересная. Остается, однако, неясным: если мы запрещаем сооружение новых памятников, что мы будем делать со старыми? Сносить? Если не сносить, то тогда мы своим запретом попросту законсервируем существующий набор памятников, что кому-то может показаться крайней несправедливостью. Если же мы решим их сносить, то окажемся в той же лиге, что и американцы, которые сейчас чистят свою страну от памятников южанам. Это очень большая и сложная тема. Почему вдруг американцы стали ломать памятники, которые стояли десятки лет? Дело не в Трампе. Просто старый мир, каким мы его знали, ушел в прошлое. Старый мир с прежней системой координат, в которой было понятно, где центр, где периферия, кто на правой стороне воевал, кто на неправой. Завершилась и глобализация в том виде, в каком мы ее знали. Что придет вместо всего этого – непонятно. Внутри каждого из обществ тоже происходят огромные подвижки. Мы находимся в ситуации, когда через диалог и, в частности, через дискурсы прошлого артикулируется политика идентичности. Это не политика национальных обществ, а политика разных групп внутри общества. Что произошло в США? Там очень активно распространяется представление, что белые полицейские намеренно стреляют в черных американцев, безнаказанно убивая их. Возникает движение «Black Lives Matter». Основной посыл этого движения – требование от белых покаяния за века рабства. Чем оборачивается такая постановка вопроса? Вот черные, которые борются за свои права, за право не быть застреленными белыми, и вот белые, которые должны покаяться перед черными. Если вы представляете себе человека, который голосовал за Трампа, среднестатистического так называемого «реднека», то прекрасно понимаете, как он относится к этому требованию. Формулировать проблему нужно иначе. Если бы американцы сказали: «Наши граждане не чувствуют себя в безопасности на улицах, потому что полицейские могут их застрелить без достаточных оснований; следовательно, мы должны, объединившись, постараться эту проблему решить», – это была бы не совсем правда, но это позволило бы создать политическую коалицию, которая постаралась бы преодолеть раскол в обществе и избежать эскалации напряженности. Политика, дорогие коллеги, – это не про правду.
Вопрос о правопопулистских течениях в Европе не так прост, как кажется. Взять, к примеру, венгерскую партию «Йоббик» и премьер-министра Виктора Орбана – сегодня на венгерской политической сцене они являются главными соперниками. Сказав «правые популисты», вы упаковали под одной этикеткой очень разных людей. В каком смысле Орбан является «правым популистом»? Будучи человеком, исповедующим абсолютно нелиберальную систему ценностей (именно ему принадлежит авторство термина «illiberal democracy»), он показал, что может не просто выигрывать демократические выборы, но выигрывать их в одну калитку. Ему удалось в прямом смысле слова выкупить Венгрию из долгов: когда стало ясно, что примерно 150 тыс. венгерских семей не могут оплатить свою ипотеку, взятую в швейцарских банках, Орбан сделал все, чтобы эти семьи не оказались на улице. Понятно, что общество искренне его поддерживает. Поэтому, чтобы разбираться в том, что происходит сегодня в Европе, очень важно не подпадать под власть предлагаемых нам стереотипных нарративов. Нужно просто всякий раз внимательнее смотреть на происходящие события. Что, например, хотел сказать президент Путин, приглашая Марин Ле Пен в Москву накануне второго тура выборов, про который было совершенно понятно, что она не сможет одержать победу ни при каких обстоятельствах? Что, он хотел помочь ей победить? Да нет, он просто хотел сказать: «Да мне вообще наплевать, что вы думаете по этому поводу, – хочу и общаюсь». Это чистой воды демонстративный акт в условиях отсутствия диалоговой ткани.
Что касается вопроса о статистике – да, к сожалению, проблем здесь очень много. И так было всегда. Именно из-за нехватки статистических данных нам сегодня очень сложно даже приблизительно понять, какой действительно была Россия в начале ХХ в., какие перспективы и возможности перед ней открывались и насколько закономерны те печальные события, столетие которых мы в этом году вспоминаем.
Вопрос о героях революции представляется мне крайне существенным. Если у нас будут либо белые герои, либо красные – о чем мы сможем договориться? В прошлом году был опубликован замечательный роман Леонида Юзефовича «Зимняя дорога». Очень советую прочитать. Место действия – Якутия. Последний акт Гражданской войны. В центре внимания – борьба двух лидеров, красного и белого. Борьба, в ходе которой двое противников оставляют своих раненых друг другу, зная, что их не будут резать на ремни и убивать. В этом романе изображены два человека, которые пытались вести самую жестокую из возможных войн, гражданскую, не теряя самых базовых человеческих стандартов. Вот они – герои с обеих сторон. Герои потому, что они старались минимизировать потери и боль. Герой – Максимилиан Волошин, прятавший в Крыму белых, спасавшихся от красных, и красных, спасавшихся от белых. Такими, по моему убеждению, должны быть герои Гражданской войны.
С.И. Каспэ
Коллеги, меня настолько глубоко захватила сегодняшняя тема, что я второй раз злоупотреблю своими полномочиями и позволю себе еще пару очень коротких комментариев. Во-первых, я хочу выразить свое несогласие с профессором Миллером, с той его мыслью, что в понимании патриотизма как готовности умереть за родину есть что-то специфически советское. Вовсе нет. Еще в 1951 г. великий историк-медиевист Эрнст Канторович написал замечательное исследование под названием «Pro Patria mori» («умереть за Родину»), посвященное средневековой политической мысли. Честное слово, о Советском Союзе там нет ни слова. Более того, само это выражение вообще-то заимствовано у Горация. Мне представляется, что таков обязательный компонент, видимо, любого патриотизма, вплоть до – гипотетически – патриотизма, который, без сомнения, испытывают жители Папуа – Новой Гвинеи. Вопрос не в этом, а в том, какое место данный компонент занимает в структуре патриотических чувств и как он соотносится с другими компонентами этой структуры.
Второе соображение навеяно словами губернатора Якушева. Он говорил об истории как политический руководитель. Это тоже меня затрагивает глубоко и лично, потому что я – бывший историк. Алексей Ильич историк настоящий, а я бывший, зато действующий политический ученый и политический аналитик. Поэтому я хотел бы сказать пару слов о важности истории для политиков и политики. Я, во-первых, вспоминаю и всем горячо рекомендую выходившую по-русски книгу Ричарда Нойштадта и Эрнеста Мэя, которая называется «Своевременные размышления: О пользе истории для тех, кто принимает решения». Упоительное чтение. В ней на американском материале (который авторы знали не понаслышке, ведь Нойштадт долгое время работал в Белом доме) показано, что получалось, когда исторические прецеденты учитывались в процессе принятия решений, и что получалось, когда они не учитывались. Весьма поучительно. Во-вторых, Владимир Владимирович говорил о важности глубины исторической памяти: что мы любим смотреть на Малайзию, но ленимся заглянуть в свои собственные архивы и библиотеки. Это чрезвычайно важный сюжет. Есть такой банальный вопрос: зачем Англии нужен монарх (в нашем случае, разумеется, королева Елизавета II, дай ей Бог здоровья)? Все ведь знают, что фигура эта достаточно бесполезная, «правит, но не управляет», все решения принимаются правительством и парламентом, торжественные речи для нее пишутся премьер-министром… А вот нужен, и для многого! В частности, вот для чего. В Великобритании есть такая политическая традиция – раз в неделю, не помню точно, по вторникам или по средам, премьер-министр встречается с королевой наедине. У камина и за чашкой чая он рассказывает ей о том, как живет и чувствует себя страна. Королева на это что-то отвечает. Никаких подробностей о том, как эти встречи проходят, естественно, никто и никогда не рассказывает. Но в своих воспоминаниях бывший британский премьер-министр Тони Блэр осторожно намекнул на то, что там происходит: «Понимаете, королева просто очень много помнит. И когда ей рассказываешь, что вот такие-то перед нами проблемы стоят, такие-то вызовы, она может вдруг ответить: „Да, вы знаете, в 1952 г., когда Империя столкнулась с таким-то и таким-то кризисом (который, быть может, даже и достоянием гласности с тех пор так и не стал), сэр Уинстон мне сказал… А затем было предпринято то-то и то-то“». Мне представляется это чрезвычайно важным. Глубина исторической памяти – то, без чего не могут обойтись лица, принимающие решения. У меня все.
Вице-губернатор Тюменской области С.М.Сарычев
Полностью соглашусь: польза истории для лиц, принимающих решения, – неоспоримый факт. Поэтому очень хорошо, что ни губернатор, ни организаторы сегодняшних Чтений не побоялись в год столетия революции организовать дискуссию на подобную тему. Потому что, как верно было сегодня отмечено, история жива, пока мы о ней говорим и спорим. Спорим конструктивно, не агрессивно и не навязывая своего мнения, как это происходит во всевозможных ток-шоу на федеральных каналах.
Совсем недавно в Воронежской области в преддверии столетия революции и комсомола нашли и вскрыли капсулу с посланием будущим поколениям, которое было написано 29 октября 1967 г. В нем содержатся такие слова: «Мы встречаем 50-летнюю годовщину Великого Октября. Вам – отмечать 100-летний юбилей Советской власти. Завидуем вам, комсомольцам 2017 года, ведь вы будете встречать 100-летний юбилей Родины при свете ярких огней коммунизма!» Это было ровно 50 лет назад. Интересно, мог ли кто-то в то время рассуждать иначе? Хорошо, что мы сегодня более открыто говорим об этом. Хочется верить, что это позволит нам чуть-чуть быстрее двигаться вперед. Главное – сохранить атмосферу понимания, дружелюбия, стремление к конструктивному диалогу. К сожалению, далеко не всегда все проходит так гладко. Есть у нас в регионе человек, называющий себя ученым, который заявил, что, поскольку Российская империя в свое время не подписала мирный договор с Сибирским ханством, сегодня сибирские татары находятся с нами в состоянии войны. И все бы ничего, написал – и Бог с ним, но нашлись люди, считающие себя знатоками сибирских татар, которые репостили этот бред, пытались его всячески развивать. Поэтому сегодня, когда у нас постоянно идут дебаты и со всех сторон звучит: «Давайте поставим памятник Ермаку», «Давайте поставим памятник Кучуму», мы не должны забывать, что дискуссия должна быть рациональной и конструктивной. Особенно когда речь идет о национальном вопросе.
Сегодня конструктивный диалог получился. Спасибо за замечательные доклады и замечательное обсуждение. Наверное, нам стоит задуматься о привлечении к подобным мероприятиям большего количества преподавателей, студентов и бизнесменов. В конце концов, историю нужно знать всем.