Демократия как религия: апологеты и ересиархи (29 октября 2009)

Главная страница ~ Семинар "Полития" ~ Демократия как религия: апологеты и ересиархи (29 октября 2009)

- состояние наших дебатов о демократии: святоотеческий период, эпоха схоластики или торговля индульгенциями?

- функциональная роль концепта демократии: нормативный способ организации власти или легитимация ее действий a posteriori?

- кризис современности и ценности демократии: взаимная аннигиляция?

- возможно ли внеценностное определение демократии? –

эти и смежные вопросы стали предметом обсуждения экспертов. С основным докладом выступил К.Е.Коктыш (МГИМО (У) МИД РФ).

NB!

Публикуемый отчет представляет собой сжатое изложение основных выступлений, прозвучавших в ходе семинара. Опущены повторы, длинноты, уклонения от темы, чрезмерно экспрессивная лексика. Отчет не является аутентичной стенограммой, но большинство прозвучавших тезисов, гипотез и оценок нашло в нем отражение.

К.Коктыш:

Если говорить о состоянии дебатов о демократии в России, то можно выделить несколько значимых этапов, начиная с внедрения этого концепта в горбачевский период. Сначала демократия рассматривалась как панацея, воплощение которой автоматически расставит все на свои места. Затем возник выдвинутый Ельциным концепт рынка. Его, в свою очередь, сменил концепт порядка, а сейчас вместо него появился концепт инновационного развития. То есть каждый раз в общественном сознании возникала некая сверхценность, достижение которой позволило бы построить рай на земле. Самое интересное, что эти концепты через один отрицали друг друга. Концепция демократии отрицалась концептом порядка, а инновации (с главной ролью государства) отрицают саморегулирующийся рынок.

Забавно, что в ходе этой дискуссии внятной дефиниции демократии так и не появилось. То есть, конечно, в экспертном сообществе некие определения все же появлялись:

– демократия как воля большинства;

– демократия как процедура выборов;

– демократия как гарантии прав меньшинств;

– демократия как баланс между различными группами интересов (автором этой концепции – т.н. «переговорной модели» демократии является присутствующий здесь Виктор Михайлович Сергеев).

Но каждое из этих пониманий приживалось трудно и противоречиво. Воля большинства ассоциировалась с коммунистическим прошлым, неподавление меньшинств – с сексуальной революцией… Проблема с определением демократии как допуска различных групп интересов к принятию решений заключалась в том, что большинство этих интересов (и, соответственно, групп) воспринимались как нелегитимные – из-за нелегитимности породившей их приватизации. И так получилось, что прижилось только процедурное определение демократии.

Однако процедура сама по себе мало что гарантирует. Когда процедура производится ради процедуры, политическая надстройка институционально принуждена обновляться быстрее деловых структур. Соответственно, каждые выборы становятся попыткой захвата власти деловыми структурами.

Самый главный недостаток процедурного подхода – невозможность постановки цели. В этом случае легитимным становится любой захват власти. Если есть определенная процедура с неопределенными правилами игры, прав оказывается тот, кто победил.

Такое положение породило в отечественном дискурсе несколько аутентичных моделей демократии. Все мы, например, помним «суверенную демократию», истинной целью которой было отгородиться от общего демократического дискурса и дистанцироваться от общих процедурных правил игры.

При этом каждый эксперт рассуждает о демократии, исходя исключительно из своего мнения о ней. Именно поэтому мы и вынесли в заголовок семинара слова о религии и демократии – обсуждение в экспертном сообществе мало отличается от схоластических споров. В этом смысле мы максимально близки к святоотеческому периоду богословских споров, когда все еще можно переформулировать и переосмыслить.

Если брать международный контекст демократии, то система демократических ценностей начала деградировать. Сначала в Косово защита прав одного народа была осуществлена за счет прав другого народа. Затем попытки построить демократию в Ираке, которые не воспринимали всерьез даже самые ярые адепты США. Усилиями Буша демократия превращалась в жесткое, дерационализированное протестантское мировоззрение (в демократию можно верить, а неверующие становятся врагами).

Возникает вопрос о функциональной роли концепта демократии. Может ли она быть способом организации власти? Если мы берем процедурную модель, то получаем положительный ответ на этот вопрос. Но, заметьте, приобретаем в этом случае не демократию, а протестантскую модель, в которой по мере прохождения избирательных циклов происходит захват власти деловыми структурами. После приватизации государства происходит маркетизация общественной жизни, навязывается идеология деловой экспансии. Наука в этом случае нужна лишь для извлечения прибыли или для легитимации захвата власти.

Переходом к маркетизации в протестантском мире стал Карибский кризис, который показал, что ядерное оружие гарантирует властным элитам безопасность от внешней агрессии. Самостоятельная роль науки оказалась под вопросом. В 1968-1972 гг. мы наблюдаем одновременный слом интеллектуальных институтов в США и СССР. В Штатах точкой перехода стал коллапс Бреттон-Вудской системы, в СССР – вхождение в Политбюро представителей министерств и ведомств, то есть приватизация компартии. С этого момента общественная деятельность стала маркетизирована.

Когда мы недавно беседовали на эту тему с одним американским профессором, коллегой Валлерстайна, наши мнения совпали. Целью французских бунтов 1968 года был протест против ситуации, при которой социальный статус зависит не от знаний студента, а от его встроенности в различные сети влияния, то есть главным становится фактор происхождения. Тогда встал вопрос: либо сделать образование более простым, либо изменить систему. Выбор был совершен в пользу первого варианта.

1968-1972 гг. – начало кризиса современности. Третья волна демократизации фактически была распространением модели потребительской экономики, которая оказалась плотно связана с моделью процедурной демократии.

Альтернативных моделей демократических практик в мире достаточно много. Но они не стали мэйнстримными.

Если мы признаем, что процедурная демократия является прямым выводом из протестантизма, то можем смело привлекать богословие к интерпретации остальных концептов. Таким образом становится понятной цель развития. Если в протестантизме целью являются материальный успех и индивидуальное спасение, то в православии – надличностные структуры.

Особенность современного кризиса – исчерпание возможностей дальнейшей маркетизации. Безопасность перестала быть само собой разумеющимся фактором и стала товаром, который надо приобретать. Маркетизировались образование и здравоохранение. Врач как участник рынка заинтересован в постоянном клиенте, но не в излечении больного. Образование также заинтересовано в постоянном клиенте, а потому поддерживает производство коротких знаний, которые устаревают через три-четыре года.

Маркетизация всех этих сфер привела к ряду последствий, которые мы сейчас и ощущаем. Качество человеческого капитала снизило емкость рынков. Отсюда снизилась креативность инноваций, которые могли бы сгенерировать выход из кризиса. В качестве примера отмечу, что функциональность Microsoft Word мало изменилась с момента первого издания, однако каждая новая версия все время вытесняет предыдущую. Инновации по сути имитируются.

Потребительская экономика является сильным ограничителем для внедрения инноваций. Потребители становятся конкурентами, поскольку съеденное одним не может съесть другой. Таким образом, очень трудно добиться общественной консолидации ради каких-то целей.

Можно упомянуть и инструментальный коллапс потребительской экономики, когда законтрактованных товаров и услуг оказалось в семь раз больше имеющихся денежных средств – причем при общем сужении рынков.

Индия – единственная страна в мире, которая с начала кризиса решила инвестировать в человеческий капитал, в образование миллионов людей. Там справедливо рассудили, что чем образованнее будет общий социальный массив, тем больше будет емкость рынка. Другие государства так и или иначе занимаются протекционизмом, а потому мы будем наблюдать переход к стимуляции внутреннего спроса с соответствующим идеологическим оформлением. Если сегодня процедурная демократия оформляет пребывание у власти различных деловых групп, то завтра будут совершенно другие игроки и интересы.

Вопрос в том, куда войдут нынешние деловые группы. Здесь есть два модельных полюса. Первый – Индия, где многочисленные группы интересов борются друг с другом за бюджетное перераспределение и таким образом оформляют своеобразную олигархическую демократию. Обратный пример – Белоруссия, где существует единственный распределитель в виде государства, а все остальные группы интересов являются производными от него.

Следствием реализации обоих вариантов станет или сохранение демократии, или возврат к феодальным отношениям, при которых доминирующее положение принадлжеит сюзерену. Он будет кормить своих людишек, но не допускать их наверх.

Возможно ли сгенерировать другое понятие демократии? Это особенно сложно сделать в России, где противоречие между понятиями правды и закона заложено самим православием. Если в католицизме Папа Римский является наместником Бога, то глава православной Церкви – всего лишь предстоятель, такой же грешник, который не имеет права говорить от имени небесного начальства. Православие предполагает конкуренцию духовной и светской власти и перетягивание ими на ту или иную сторону третейского судьи, которым является народ. При этом ни Церковь, ни власть не являются конечной инстанцией правды и не являются объектом оценки. Общественно значимые статусы возникают помимо воли власти. Например, в Москве стоит Покровский Собор Василия Блаженного, который костерил и одну власть, и другую…

В Византии вопрос этот вопрос был решен, поскольку народным чаяниям придавали форму. Там был энергичный император и достаточно сильная Церковь, которая не зависела от власти. Третейским судьей, помимо общества, была интеллектуальная элита, которая рационально оценивала власть и являлась приемлемым и для нее, и для Церкви, и для народа регулятором.

В России после падения Византии выбор был сделан в пользу Москвы как Третьего Рима. Истинной целью этой концепции было – убрать образованных представителей Византии из светской вертикали. В результате поп должен был иметь отметку, что "грецким мудростям" он не учен. Неграмотность стала достоинством. Лет через 60 с этим покончили, но было уже поздно.

Насколько рабочей может быть модель появления в современных условиях аналога византийского богословия? Является ли нелегитимность групп интересов препятствием для сохранения демократических практик? Возможно ли развитие общества без формулирования целей развития, а только процедур? Такие вопросы можно поставить сегодня.

С.Каспэ:

Мне кажется, что отдельного ответа требует вопрос, почему наши дебаты о демократии никак не заканчиваются. Раз в неделю в политизированных блогах кто-нибудь спрашивает, почему нынешняя власть цепляется за концепт демократии, а не признает себя авторитарной – ведь ей же проще будет?

В каком-то смысле это похоже на правду – действительно, проще. С другой стороны, интуитивно ясно, что такой поворот невозможен. Даже для самых странных людей – nomina sunt odiosa – концепт демократии сохраняет какую-то силу, однако не находит функционального назначения.

И вот тогда действительно возникает вопрос – какой может стать новая функциональная роль концепта демократии в России? Можно ли говорить о синтезе концепта демократии и спроецированного в политическую плоскость православия? Результат, кстати говоря, с полным правом можно будет назвать хорошо известным термином "христианская демократия". Наличие в православном мире соответствующих потенций давно обсуждается в литературе, более того, такой вариант хорошо просматривается в "Основах социальной концепции" РПЦ, то есть, между прочим, в соборном постановлении Церкви. Но это только один из вариантов; есть ли другие?

В.Сергеев:

Процедурная демократия в чистом виде – мифология. Ввести процедуры можно где угодно. Вопрос в том, будут ли они работать. Как выяснилось, помимо процедур нужна субстанция – конфликт интересов, различные точки зрения. Ведь процедурной демократией по-своему был и СССР.

Если человек приходит на избирательный участок и голосует неизвестно за кого (поскольку он не видит, за кого голосует) – это демократия?

Мы наблюдаем деградацию политических партий в Европе. Между ними более не обнаруживается никаких различий, поскольку сломлена классовая структура общества. Демократия работала, когда существовало противопоставление различных групп интересов. По мере маркетизации усредненному потребителю стало все равно, какую концепцию ему скармливают.

Чтобы вдохнуть нечто новое в демократию, нужно мобилизовать новые концепции, соответствующие новым макросоциальным расколам. Наверное, в том числе и этническим. Возможно формирование партий на этой основе – тем более, что сейчас в Европе существуют большие группы мигрантов. Возможен религиозный вариант демократии, когда программы партий будут формулироваться на религиозной основе.

В любом случае нужен поиск реальной фрагментации общества. Масса хавающих никогда не пойдет к демократии. Нынешнее сглаживание социальных различий при сохранении элиты – замаскированный путь к олигархии.

С.Каспэ:

А как обстоит дело с фрагментацией в России?

В.Сергеев:

Россия – очень неоднородная страна. Здесь, например, возможен вариант федеральной демократии, которая будет опираться на различия между регионами. Возможен вариант, который будет опираться на различия между конфессиями. Но это довольно опасное дело. У нас ведь даже законом запрещены партии на региональной и конфессиональной основе. Получается, что реальные интересы есть, а реальных способов политического отображения фрагментации нет.

А.Музыкантский:

Здесь возможен еще один подход. В период кризисов на первый план выходят не классовые различия, а культурные. Общество делится на тех, кто считает заветы предков священными, и на тех, кто предлагает все поломать и построить на новой основе. Виктор Цой в свое время пел: "Мы хотим перемен". Это и есть критерий размежевания. Мол, мы хотим перемен, заветы предков нам не нужны…

С.Каспэ:

Цой пел: "Мы ждем перемен". Это несколько другая социальная позиция.

А.Музыкантский:

С социальной точки зрения другая, а с культурной – нет. Ждут они перемен или хотят перемен – с культурной точки зрения люди находятся на одной стороне.

Сегодня здесь не упоминался территориально-региональный аспект. Я говорю о демократии местного самоуправления. У нас нет демократии на этом уровне, где все всех знают, а возникающие проблемы касаются каждого. Если бы в Москве было местное самоуправление, люди бы знали, что они решают. Не префект будет решать, где ставить ракушки или продавать пиво, а люди. Ведь мелкие вопросы удобно решать демократическим образом, а в российской традиции этого нет. Подобные решения принимаются далеко от людей.

М.Савин:

Все предложенные концепты имеют право на обсуждение. Но надо все же использовать классические механизмы. В документах Совета Европы есть три основополагающих принципа: верховенство закона, плюрализм и права человека. Мы же рассматриваем демократию саму по себе, в отрыве от прав человека и верховенства закона.

Наши исследования показывают, что права человека оказались не востребованы властью, политической элитой и самим населением. Выступая на конференции в Ярославле, президент Медведев говорил о том, что современные политические системы должны защищать интересы человека. На этой основе система и может получить импульс развития.

Мы спрашивали во время выборов, за какую партию люди могли бы проголосовать ради защиты своих интересов. Могу сказать, что это давало более четкий ответ на вопрос о месте и роли той или иной партии, чем традиционные электоральные исследования.

Мы часто ссылаемся на президента как на гаранта Конституции. Но нам нужно четко определить конкретные функции президента как гаранта – и прежде всего гаранта прав человека. Пока же в восприятии населения эта формула звучит как красивая конструкция, не наполненная содержанием.

С.Каспэ:

Не могу молчать – насчет прав человека есть блистательный рассказ замечательного историка Андрея Зорина. Он, кстати, как и я, служил в армии во время перестройки – и вот политработнику, некоему капитану Пашкову, было поручено в соответствии с духом времени провести политзанятие о правах человека. Он долго смотрел в конспект, а потом поднял голову и с тоской произнес: "Вот все говорят – права человека, права человека… Ну какие у человека могут быть права?".

В том-то и состоит интрига, что демократию построили, и что самое поразительное, не хотят с ней расставаться, и намерены дальше с ней что-то делать люди, которые убеждены в том, что прав у человека быть не может! Совет Европы – уважаемая организация. Я очень хотел бы жить так, как написано в ее документах. Но вот выйдешь на улицу – и все как-то по-другому устроено. А жить надо.

А.Кинсбурский:

У нас недавно прошел опрос элиты, так сказать, статусных людей, которых мы просили в двух словах охарактеризовать нынешнее политическое устройство России. Там действительно встречались такие определения, что мы "движемся к демократии". Однако мнение основной массы формулировалось на грани нормативной лексики.

Можно сказать, что демократизм нашего государственного устройства совершенно не очевиден для этой публики. Многие характеризуют его скорее как авторитарное. Остаточная процедурная демократия не всеми воспринимается как демократия. Формы сохранились, они работают для того, чтобы быть единственной подпоркой власти.

Исходя из этимологии слова, демократия – власть народа. Но в истории были периоды, когда народ определял политику, а потом отдавал власть. Возникает вопрос, является ли демократия постоянным политическим устройством? Если нет, куда она уходит и откуда приходит?

Если мы не найдем ответа на этот вопрос, то сложно говорить о перспективе демократических процедур. Они могут в какой-то момент исчезнуть.

К.Петров:

Меня очень удивило, что ни разу не прозвучало слово "нация". Мне кажется, что современная демократия без нации не существует. Публичные политики в условиях маркетизации вынуждены апеллировать к национальным интересам. После 1968 г. эта апелляция стала одной из основ мифологизации. Фактически любое решение можно легитимизировать национальными интересами.

К.Коктыш:

В XX веке концепт нации был уничтожен маркетизацией. Об интересах нации говорят тогда, когда нужно продвижение интересов той или иной корпорации. В других случаях, когда говорят о нации, получается легитимация суверенной демократии.

Никакого самостоятельного звучания у концепта нации нет. Он так же нивелируется, как и другие основания для фрагментации.

С.Каспэ:

Что-то, Кирилл Евгеньевич, у Вас с Виктором Михайловичем "чего не хватишься, ничего нет" – наций нет, партий нет, веры в демократические институты нет. Я не знаю ни одного гражданина западных стран, кто с этим бы согласился. И социологические данные этого не подтверждают. Разве нет различий между Обамой и Маккейном? Попробуйте сказать об этом в Оклахоме, после чего быстро оттуда бегите. Разве нет различий между Брауном и Кэмероном? Разве какие-нибудь голландцы считают, что их нации более не существует? Это мы тут сидим и рассуждаем , что у них там ничего не осталось.

К.Коктыш:

Различия есть, но они личностные. В каком-нибудь 1905 г. в Норвегии нация была, а теперь норвежцы отвечают, что они из Бергена, или там Лиллехаммера, и никто не скажет, что он норвежец.

В Штатах у демократов и республиканцев действительно разный экономический базис, а в Европе партийные интересы преимущественно совпадают.

В.Сергеев:

Европа – колыбель демократии, а потому тренды там видны лучше, чем в США. В Европе сейчас формируется европейская нация. Действительно, в Испании каталонец не скажет, что он испанец, бретонец не назовет себя французом, а баварец – немцем. Нации размываются в пользу локальной политики, что можно считать выражением исторической памяти. Нация – временный инструмент объединения, не имеющий никакого отношения к демократии.

Но принципиальным вопросом остается поиск оснований для фрагментации общества. Везде в Европе выделяются топ-менеджеры политики. Сколько этих людей? Десятки тысяч. Основная же масса гомогенизирована, за исключением мигрантов. И эта масса начинает вспоминать времена порядка. В Голландии, которая считается самой либеральной страной в Европе, националистическая партия получает 20%. Возникла тоска по авторитаризму.

В Польше в период правления Ярузельского была попытка управлять с помощью социологических опросов. И это была вполне реалистическая модель. Опросить население, получить ответ – и не нужно никаких парламентов. Слава Богу, осуществить эту модель пока не удалось. Но без реального конфликта интересов, без реальной фрагментации общества демократии не будет.

Е.Алексеенкова:

Тут говорили о фрагментации как условии для демократизации. А кто, собственно, должен выделять и искать эти фрагменты? Если это делается сверху, то о какой демократии может идти речь? Можно ли сказать, что в России есть некие фрагменты, которые явно декларируют себя как целостность? Лишь после этого мы сможем говорить, что можно строить демократию на основании этих сегментов.

К.Коктыш:

Фрагментация необходима, но это ведь не единственное условие для возникновения демократических практик. Фрагментация все равно должна предполагать выдвижение целей, с которыми будет согласно общество.

Кто должен этим заниматься? Тот, кто осознает. В обществах нет ничего запрограммированного. Горбачев в свое время говорил, что альтернативы демократизации нет а оказалось, что есть – в виде распада СССР.

На аутентичном уровне целостных групп очень мало. Исламская идентичность сидит на внешней подпитке, а национальная сегментация не получилась. Шаймиев очень долго носился с идеей, что татары за пределами Татарстана будут действовать в интересах республики. Не получилось. Они действуют в пределах локальной идентичности, но не национальной.

В.Сергеев:

Можно ли говорить об интеллектуалах как социальной группе? Убежден, что они не являются группой, которая имеет когерентные интересы и может быть представлена партией. Можно ли говорить о топ-менеджерах как о социальной группе? Нет, потому что они слабо осознают общность интересов.

В 1991 г. нам всем дали по башке. Все идентичности раскололись вплоть до отдельного человека, потому что надо было выживать. Каждый выживал как умел. В результате атомизация общества зашла чрезвычайно далеко. И теперь приходится искать искусственные варианты ее преодоления.

Г.Кертман:

Мне кажется, что необходима политическая предпосылка, элита, способная производить конкурирующие проекты. В США возникли содержательно различные проекты Гамильтона и Джефферсона, вокруг которых и началась институционализация демократии. Наша же элита абсолютно не склонна облекать рефлексию в форму конкурирующих проектов. С тех пор как возникла мантра о политиках-центристах и крепких хозяйственниках, других проектов не возникло.

Основой для конкуренции может стать противоположение проекта порядка и проекта модернизации. А уже дальше будет шанс на фрагментацию сообразно предложенным вариантам. Если же элита боится дифференциации, говорить не о чем.

В.Сергеев:

Полностью согласен, потому что фрагментация всегда начинается в элите. Если она чего-то не хочет, этого и не будет.

А.Музыкантский:

В 1999 г. внутри нашей элиты возникло две политические силы: "Единство" и "Отечество – Вся Россия". У них были различия не только персональные, но и концептуальные. На выборах 1999 года между ними была реальная конкуренция, и победило "Единство". Но потом вместо дифференциации произошло объединение. Создалось вот это вот… нынешнее.

Когда говорят про верховенство закона, это не про Россию.

С.Каспэ:

Мало ли где нет верховенства закона! В Испании, Италии, Греции – совершенно точно нет – а демократия есть.

Реплика из зала:

А уж в Израиле!

А.Музыкантский:

Может быть, и нет. Но у нас совершенно исключительная ситуация. У нас даже поговорок нет про справедливый суд, все про Шемякин. Нам нужен не закон, нам нужна благодать.

Тут говорилось про гаранта Конституции. Недавно прошли выборы, затем имел место известный демарш партий. Что сделал гарант? На следующий день он поздравил победителей и сказал, что пересмотра не будет. А недовольным предложил пойти в суд. А должен он был поступить ровно наоборот. Если есть подозрения, что не гарантировано основное право на свободные выборы, должна быть создана комиссия, собраны независимые наблюдатели. Это и было бы наполнением функции гаранта прав и свобод. И не он должен решать вопрос о признании, пересмотре или отмене выборов, а именно суд. У нас же – наоборот.

У нас правитель является верховным арбитром. Когда договориться не могут, идут к нему. Был же классический случай, когда спорили по поводу трассы нефтепровода в обход Байкала. Спорили, спорили, пытались решить правовым способом. А потом состоялось совещание у президента. Каждый докладывал что-то свое, а он вышел и фломастером нарисовал, как должно быть. Он не привел ни одного аргумента, и никто не спросил, на каком основании он это сделал.

Верховный арбитр должен умело пользоваться таким правом, иначе закончит как Хрущев или Павел I.