– что можно «знать» о будущем?
– как «знание» о будущем может помочь настоящему?
– как и когда «знание» о будущем влияет на него?
– и что значит – «знать»? –
эти и смежные вопросы стали предметом обсуждения экспертов. Семинар открылся выступлениями Г.А.Сатарова (фонд «ИНДЕМ») – «Возможности экспертного байесовского подхода» и С.Р.Хайкина (Институт социального маркетинга и Высшая школа экономики) – «Способно ли общественное мнение предчувствовать будущее?».
NB!
Публикуемый отчет представляет собой сжатое изложение основных выступлений, прозвучавших в ходе семинара. Опущены повторы, длинноты, уклонения от темы, чрезмерно экспрессивная лексика. Отчет не является аутентичной стенограммой, но большинство прозвучавших тезисов, гипотез и оценок нашло в нем отражение.
С.Каспэ:
Все хотят знать будущее; это одна из фундаментальных человеческих потребностей. Большинство собравшихся специализируются на ее удовлетворении. Но есть два фундаментальных препятствия к получению такого знания. Первое: будущего еще нет. Наука, как известно, работает с фактами. Но ни одного факта о будущем в нашем распоряжении нет. Второе: человек наделен неотменимой свободой воли и в любой момент может выкинуть решительно все что угодно. На это можно возразить, что массовое поведение все-таки подчиняется статистическим закономерностям и, следовательно, прогнозируемо; но массовое поведение, в свою очередь, зависит от поведения отдельных личностей. Так поведение миллионов людей на рубеже советской и постоветской истории оказалось в зависимости от свободной воли Ельцина – не правда ли, Георгий Александрович? Мне всегда было интересно, как с этими двумя проблемами разделываются апологеты политического прогнозирования; надеюсь, сегодня этот вопрос прояснится.
Г.Сатаров:
Поводом для моего доклада послужил выход брошюры ИНДЕМа «Сценарное прогнозирование политической ситуации в России – 2012». Она посвящена подведению итогов применения метода сценарного прогнозирования, разработанного нами в 2005 г. и до сих пор планомерно используемого. Выступление будет построено так: сначала небольшая «философия», потом я расскажу о методе, а в конце поясню, почему именно наш метод может реализовать предлагаемую «философию».
Прежде всего – о двух проблемах, связанных с тем, как человек оперирует будущим. Нейрофизиологи считают, что мутация животного мира, известная как «человек», отличается от всех остальных существ одним принципиальным качеством. Охотящиеся собака и человек по-разному преследуют зайца: собака все время бежит непосредственно в направлении зайца, а человек, понимая, куда тот убегает, моделирует ситуацию, предвидит, где заяц окажется в будущем, и движется прямо туда – туда, где зайца еще нет. Охотник, следовательно, действует в соответствии с некоей моделью желаемого будущего (того, где он настигнет зайца); у собаки такой модели нет.
Второй модус оперирования будущим. У племени наскапи существует описанный этнографами ритуал: перед выходом на охоту шаман коптит на костре оленью лопатку (треугольная плоская кость) и по следам копоти заключает, куда именно на этот раз направиться охотникам. Предположим, что в племени произошел переворот: главный охотник сверг шамана по причине его очевидной глупости, и теперь все раз за разом ходят в одно и то же место, где однажды охота оказалась удачной. Ясно, что племя вымрет от голода. Ходить все время в одно и то же место бессмысленно, ходить надо в разные места. Копоть на лопатке представляет собой генератор случайных направлений, вот в чем суть ритуала. Одна из фундаментальных теорем теории игр гласит, что если против вас играет игрок со случайной стратегией, то любая детерминированная стратегия окажется проигрышной. Кстати, племя наскапи не уникально, о подобных же методах охоты мне рассказывал мэр одного из сибирских городков. Или бывает так, что старые рыболовные коммуны разделяются – одна половина идет в место предыдущего успеха, а другая в новое, случайное. Мы имеем дело, следовательно, с универсальной эволюционной практикой, реконструируемой по разным источникам. Такой способ оперирования будущим учитывает его главное свойство: непредсказуемость. Я полемически усилил свой тезис; естественно, непредсказуемость имеет градации, как минимум в зависимости от горизонта прогнозирования. Кроме того, многие прогностические модели связаны с рутинными процессами и воспроизводящимися циклами. Однако самое важное в приведенных мною примерах – не предвидение будущего, а роль случайности. Вспомните, как Александр Македонский перед походом спрашивал совета у оракула, гадавшего по внутренностям птицы: разве можно было по ним что-то реально угадать? Это вообще не предвидение будущего. Культура гадания, универсальная для нашей цивилизации, по своей природе является ровно тем, о чем говорит вышеупомянутая теорема теории игр, то есть случайным выбором стратегии. Побеждают и выживают в процессе эволюции именно те, кто пользуется случайными стратегиями. Этот факт учит трезвому отношению к тем моделям будущего, которые мы строим.
После этой преамбулы перейду к поставленным вопросам, прежде всего к первому и последнему. Мы получаем сигналы из прошлого, но сами отправлять сигналы можем только в будущее. Будущее же дано нам только в наших представлениях. Следовательно, «знать будущее» – значит оперировать его моделью, представлениями о нем.
Как и когда наше знание будущего влияет на само будущее? Наше знание о будущем как знание о представлениях о будущем не влияет на будущее напрямую – только опосредованно и не жестко детерминированно. Мы влияем на будущее через настоящее в форме неосознаваемого поведения (фоновые практики, привычки, традиции и т.д.) и в форме представлений о будущем, становящихся предметом коммуникации. Роберт Мертон описывал и самооправдывающиеся представления о будущем, и самоопровергающиеся прогнозы. Первые изучены экономической наукой на примерах поведения рынков. Россия, как и многие другие страны во время финансово-экономического кризиса 1998 г., переживала осаду банков вкладчиками, изъятие вкладов и проч. – собственно, так кризис и стал реальностью. Вторые имеют место тогда, когда сам факт оглашения и обсуждения прогноза блокирует прогнозируемое развитие ситуации. Есть еще и «непреднамеренные последствия», по Энтони Гидденсу. Типичный их пример – поведение автолюбителей на дороге в пятницу вечером, когда они едут на дачу и, стремясь добраться быстрее, мешают друг другу, попадают в аварии и на самом деле добираются значительно позже. У них у всех есть четкая модель будущего – тихий семейный вечер на даче, но их собственное поведение делает эту модель неосуществимой. Более крупные эффекты непреднамеренных последствий описаны, например, Джеймсом Скоттом в книге «Благими намерениями государства», где он рассказывает, какими катастрофами чреваты намерения государства облагодетельствовать граждан, предпринимаемые в исторических рамках «высокого модернизма». Такие проекты основаны на моделях будущего (вроде коммунизма) и на представлениях о том, как в него перейти. Наконец, есть еще и вполне нормальная, целенаправленная результативная деятельность, которая в сфере социального действия встречается редко, но все же встречается. Решили полететь на Луну – и полетели, так тоже бывает. И в успешных, и в катастрофических случаях мы имеем дело с моделями будущего – и действительно влияем на него, выстраивая свою текущую деятельность в рамках этих моделей
Как «знание» о будущем может помочь настоящему? Опыт, описанный Джеймсом Скоттом, позволяет сформулировать три условия такой помощи.
1) Будущее многовариантно. Неприятности начинаются тогда, когда мы считаем, что оно моновариантно («кто не с нами, тот против нас»).
2) Поскольку мы оперируем моделями будущего (как и моделями природы вообще), то не бывает ни одной верной модели, при всякой ее догматизации возникают проблемы.
3) Будущее принципиально непредсказуемо и недетерминированно, и если мы не учитываем этого в наших моделях, то не сможем быть полезны настоящему.
На этом моя философия заканчивается, перейдем к самой прогностической модели. Ее реализация разбивается на пять этапов:
1) Формирование вариантов будущего – «сценариев», которые мы мыслим как направления движения, векторы, а не как статические точки. Эти представления формируются при участии экспертов.
2) Поскольку речь идет о движении, то конечные точки – это варианты будущего, а начальные – точки настоящего. Поэтому траектория движения зависит от формулирования проблем настоящего, которые описываются вариантами их решения.
3) Теперь мы предлагаем экспертам оценить взаимосвязь между сценариями и вариантами решения проблем: между событиями в настоящем и тем, как они могут повлиять на движение в сторону какого-либо варианта «будущего».
4) Далее мы просим их оценить шансы самих событий.
5) И, наконец, вычисляем шансы сценариев на основании (3) и (4).
Вот возможные варианты описания будущего, сценариев развития ситуации, данные нами в 2005 г.
Примеры проблем, вынесенных на экспертную оценку в 2005 г.: досрочная отставка правительства, социальное недовольство городских низов, террористическая активность в России за пределами Чечни… Примеры событий, связанных с проблемой досрочной отставки правительства: досрочная отставка не состоится, правительство возглавит, новый либеральный премьер, правительство возглавит новый силовой премьер. Набор проблем и событий, разрешающих проблемы, формулируется также при участии экспертов.
Например, если эксперты представляют себе, что они «просыпаются» в будущем и видят, что реализован сценарий «диктатура развития», то они говорят, что, скорее всего, произошло событие, закодированное как «новый либеральный премьер». И так по каждому сценарию отрабатывается группа событий, связанных с определенной проблемой, что дает нам основание посчитать шансы событий, следуя обратному байесовскому переходу. Хотя система, учитывающая множество вариантов, довольно громоздкая, но этим путем достигается её конкретность и эффективность.
В 2005-м г. у нас получилось, что все сценарии (Вялая Россия (ВР), Диктатура развития (ДР), Охранная диктатура (ОД), Революция (Р), SmartRussia (SM)) находились в зоне реализуемости: имела место предельная неопределенность, когда любые варианты будущего видятся возможными. Ситуация тем более интересна, что прогноз давался сразу после выборов, и именно выборы вдруг оказались фактором роста неопределенности. Для сравнения: при оценке шансов сценариев 2008 г. неопределенности было меньше. Эксперты дали существенное увеличение шансов всем событиям, работающим на сценарий революции. Поясню, откуда это берется: эксперты рефлексируют кризисную ситуацию, и апостериорные шансы определенных сценариев возникают, исходя именно из нее.
Таким образом:
1. Мы открытым текстом говорим, что изучаем экспертные представления о будущем и строим модель будущего как модель обобщенного экспертного знания.
2. Как мы влияем на настоящее и тем самым на будущее? Мы устанавливаем – через апостериорные условные шансы – связи между событиями настоящего и будущим. Связи могут быть инструментами политического проектирования, позволяющими максимизировать шансы хороших сценариев в той части событий, которая подвержена нашему влиянию.
3. Мы всегда говорим о веере сценариев и не предполагаем существования какой-либо единственной модели будущего.
4. Мы оставляем место для случайности – мы оперируем только понятием «шансов».
С.Каспэ:
У меня есть два комментария, начну с намеренно «хамского». Зная любовь коллеги Сатарова к анализу экспертных оценок, тем не менее замечу, что в любых построениях на их основе есть серьезная проблема. «Мы изучаем представления о будущем, представления о будущем формируют будущее». Чьи представления? Экспертов? Здесь заложено то допущение, что представления весьма немногочисленного слоя специалистов способны оказать на будущее заметное формирующее воздействие. Как это возможно, каков механизм этого воздействия? Я даже не говорю о том, что наша экспертная панель в течение многих лет одна и та же, что есть проблема субъективного отбора экспертов… Я говорю об очень сильном допущении, рекурсивном по своей природе: мы считаем, что экспертное мнение заслуживает внимания только потому, что оно экспертное. А эксперты кто? Почему я, например, участвовал в этом проекте в качестве эксперта? Георгий Александрович, вот почему Вы меня пригласили? Уж точно не потому, что мое представление о будущем сколько-нибудь влиятельно – я-то знаю, что это не так. А просто потому, что Вы ко мне хорошо относитесь. Подозреваю, что в 90% случаев отбор экспертов производится по принципу «родные и знакомые Кролика» – то есть того, кто делает экспертный опрос…
Так, может быть, «будущее» – дело не экспертов, а «широких народных масс»? Может быть, именно к ним следует прислушиваться? Они-то точно на него влияют, по крайней мере, самой своей массой. Надеюсь, коллега Хайкин как раз и расскажет нам о том, как массы воспринимают будущее…
И второй комментарий: Сергей Романович только что показал мне замечательную книжку Владимира Эммануиловича Шляпентоха «Как сегодня изучают завтра», изданную в 1975 г. Я ее открыл на произвольной странице и тут же увидел потрясающий прогноз: «Образ жизни советских людей на рубеже XX и XXI столетия будет представлять собой такое сочетание условий, какое никогда ранее не имело места». Разве это не так?! Сбылось же! Значит, можно прогнозировать будущее!
(Смех в зале)
С.Хайкин:
Тема семинара подразумевает рефлексию о пределах политического прогнозирования. Я подумал, какую сторону мог бы занять в этом вопросе, и переформулировал проблему так: «Способно ли общественное мнение предчувствовать будущее?» Общественное мнение именно что не рисует образ будущего, не предвидит его, а в более мягкой формулировке – «предчувствует». Обзвонив при подготовке к дискуссии с десяток коллег, я услышал от них позицию чистого агностицизма: общественное мнение, по их мнению, ни на что подобное не способно, оно только реагирует на стимулы («больно», «сладко», «вкусно», «хорошо», «тревожно» и т.д.). Оно не может ни создавать образы будущего, ни прокладывать маршруты к ним. Приводя пример с собакой и охотником, формулирующим образ будущего, коллега Сатаров сделал последнему большой комплимент. Согласно нашим опросам, что каких бы то ни было планов на будущее нет у 40% населения, они живут сегодняшним днем, в чисто реактивном режиме.
Преодолеваем ли мы экспертный субъективизм, когда работаем с общественным мнением? Моя гипотеза состоит в том, что среди массы людей все-таки есть те, кто способен представить себе образ будущего, но их голоса теряются в «щумах». Поэтому сама природа общественного мнения и механизмов его изучения не позволяет что-либо прогнозировать в точном смысле этого слова. Часто бывая на Северном Кавказе и общаясь с руководителями многих других субъектов Федерации, я убедился, что большинство их действует подобно упомянутому коллегой Сатаровым Александру Македонскому с его жрецом-гадателем. Многие и впрямь советуются по государственным делам с религиозными деятелями. И давайте не забывать о старой максиме: «Хочешь насмешить Бога, расскажи ему о своих планах».
Но как бы мы не критиковали общественное мнение, лучшего источника у нас нет – по аналогии с известным высказыванием Черчилля о демократии. Уолтер Липпман воспроизвел замечательный образ из «Государства» Платона – образ пещеры, узники которой не знают, кто или что отбрасывает видимые ими на стене тени, поскольку сидят спиной к выходу и даже не могут заподозрить само существование реальности (пещера для них и есть реальность). Именно так и формируется общественное мнение: под воздействием каких-то неясных для него самого стимулов. Другая сложность связана с тем, что говорит Элизабет Ноэль-Нойман о «спирали молчания». Человек часто высказывает свое мнение только тогда, когда оно соответствует мнению большинства, и молчит, когда не соответствует. Совсем недавно мы проводили первые в Чеченской Республике маркетинговые исследования, связанные с планами построить горнолыжный курорт. Надо было выяснить отношение местных жителей к этому событию, узнать структуру их представлений об отдыхе. И в ответах даже на совершенно неполитический вопрос о том, как люди проводят свой отпуск и будут ли проводить его на новом курорте, мы все равно слышали имя «Рамзан Ахматович». «Ну, если Рамзан Ахматович будет ездить, то и мы поедем» (надо учитывать, что горнолыжный отдых – традиционно дело семейное, а в Чечне принято, чтобы мужчины и женщины отдыхали раздельно). С идентичной картиной, кстати, я встретился при недавнем исследовании в Туркмении…
Таким образом, перекладывать на общественное мнение исследовательскую задачу предсказания будущего неправильно. В истинном смысле прогнозных исследований общественного мнения в политической сфере практически нет. Между прочим, совершенно иная картина в маркетинге – там прогнозы как раз делаются легко и непринужденно. А в политическом прогнозировании есть тесная корреляция между высказываемым мнением человека и его мнением о том, как поведет себя большинство. И вот тут, на косвенных признаках, прогнозирование и становится возможным – люди что-то чувствуют и ведут себя определенным образом, а мы это их поведение фиксируем. В Грузии перед недавними выборами в телефонных опросах было 60% отказников. Как только я это услышал от грузинских коллег, сразу же сказал: все, Саакашвили конец. Просто потому, что из опыта постсоветских стран известно: раз люди отказываются говорить о своем отношении к действующей власти, значит, они намерены голосовать против нее. Однако надо, конечно, смотреть, что именно является нормой в той или иной ситуации; норма бывает разной.
Проблема прогнозирования еще и в том, что нужно не только сформировать тот или иной образ будущего, но и иметь адекватный образ настоящего. На вопрос «Кто, в конце концов, победит на выборах?» на Кавказе отвечают: «Кого напишут, тот и победит». И в этом отношении население оказывается гораздо более информированным (и гораздо более способным к прогнозированию), чем эксперты. В Кабардино-Балкарии на последних выборах хорошо выступили коммунисты. Почему? Любой житель КБР вам объяснит: потому, что одному видному единороссу не хватило места в квоте ЕР, и он перешел в КПРФ. Эксперты же пытаются объяснить этот феномен успехами коммунистической пропаганды…
Еще одна важная вещь, имеющая прямое отношение к теме прогнозирования «по косвенным»: кавказцы уже довольно давно говорят, что их республики – это полигон, на котором власть отрабатывает политические технологии для использования в федеральном масштабе – с лагом в два года. Просто к сведению: в Чечне недавно закрыли доступ к YouTube (в связи с фильмом «Невинность мусульман») и восстанавливать не собираются. В чеченских школах появились завучи по религиозному воспитанию. Делайте выводы.
С.Каспэ:
Эксперты что-то «чуют», общественное мнение что-то «чует»… Каким «местом» они это делают, непонятно. Следовательно, какое отношение все это имеет к науке, непонятно тоже.
И.Задорин:
Георгий Александрович, и все-таки: каковы Ваши критерии отбора экспертов?
Г.Сатаров:
Во-первых, личное знакомство и сходство габитуса: мой круг знакомств такой, какой есть. Во-вторых, способность понимать позицию другого и готовность искать общую точку зрения. Часто надо было вырабатывать единую позицию и слушать обоснование позиции другого: некоторые эксперты отсеивались постольку, поскольку не понимали, что происходит. Требовались интеллектуальные коммуникативные качества. Да, все наши эксперты – либералы и интеллигенты, которым не свойственно выдавать желаемое за действительное. Их идеологические установки можно считать минусом, их интеллигентское желание быть пессимистами тоже минус, но в результате возникает плюс.
И.Задорин:
Для начала отреагирую на слова коллеги Хайкина.
Первое. В 1995 г. мы проводили совместно с «Комсомольской правдой» эксперимент, объявив конкурс на лучший прогноз выборов в Государственную думу, и получили около 10000 писем, в которых люди пытались спрогнозировать результат партий в процентах голосов. Целью проекта была попытка понять, обладает ли «общественное мнение» прогностической силой. Выяснилось, что нет: усредненный прогноз оказался слабоватым, хотя были и те, кто довольно точно угадал официальный результат. Таким образом, не стоит прямо ориентироваться на «народный прогноз», хотя прогнозы, основанные на его предчувствиях, можно было бы развивать, потому что у нас они совершенно не развиты. Но надо изучать не только видение будущего, но и готовность его принять в определенном варианте: говоря о своих ожиданиях, люди на самом деле часто озвучивают свою предрасположенность к какому-либо ходу событий, что само по себе становится мощным фактором реализации соответствующего сценария. Так, на последних выборах в Химках за две недели до дня голосования за действующего мэра собирались проголосовать 25% респондентов, но уверенных в том, что он победит, было 49%! Многими специалистами это рассматривалось как отсутствие у оппозиционно настроенных избирателей стимулов к сопротивлению, а значит, как повышение вероятности самореализации такого прогноза.
Второе. Если мы спрашиваем рядовых граждан не про перспективы страны (ставя их таким образом в позицию эксперта), а про их личное поведение, то получаем более точный прогноз, обобщающий индивидуальные стратегии. Динамика намерений по многим темам все-таки имеет корреляцию с последующим поведением. Например, наш многолетний мониторинг финансовой активности населения показал, что рост намерения сберегать с лагом в полгода отзывается в росте остатков средств на банковских счетах. На таком же эффекте основывается и всем известный индекс потребительских настроений, уже много лет признаваемый во многих странах Запада весьма сильным инструментом прогнозирования спроса.
Третье. Очевидно, «народное» прогнозирование лучше удается там, где процесс имеет форму плавного жизненного цикла, но не там, где предполагаются качественные изменения, поскольку презентизм массового сознания не ожидает и не учитывает их. Общественное мнение может угадать тренд в терминах «больше-меньше», «выше-ниже» при относительно стабильном течении процесса и возможности прямой экстраполяции. То есть на основе измерений намерений можно довольно точно прогнозировать спрос на уже имеющийся товар, но крайне тяжело – на еще не существующий.
Четвертое. В последних наших электоральных телефонных опросах в Химках было 85% отказов от участия (в США, кстати, бывает и более 90%). Но, судя по некоторым качественным исследованиям, люди в ситуации опроса ведут себя примерно так же, как и на выборах, и мы можем сказать, что те, кто отказывается от участия в опросе, с высокой вероятностью откажутся и от участия в выборах. Поэтому в нашем случае даже при такой высокой доле опросных отказников (что коррелировало и с низкой явкой на выборы) представитель власти победил с большим отрывом, а наш прогноз совпал с результатами голосования практически полностью (1-1,5 процентных пункта расхождения по четырем первым кандидатам).
Теперь выскажу соображения относительно подхода к экспертному прогнозированию, представленного коллегой Сатаровым. Центральная проблема: чьи все-таки представления складываются в образ будущего? Как мне кажется, никакими «экстракциями» нельзя нивелировать издержки «сырья». На собственном опыте скажу, что в рамках нашего экспертного сценарно-прогностического мониторинга 1991-1995 гг. в выборке экспертов-прогнозистов постоянно возникали три кластера, два из которых давали стабильно воспроизводившийся прогноз: экспертная «номенклатура» при власти – оптимистический, профессура в упадке – катастрофический. Повторю уже звучавший тезис: для экспертных прогнозов особенно важна проблема репрезентативности. Но, конечно, не в вероятностно-статистическом понимании. Это невозможно, поскольку нельзя описать такую генеральную совокупность, как «эксперты». Но почти все эксперты всегда встроены… «куда-то». В разные центры силы, институты влияния и т.п. Поэтому при формировании экспертной выборки, мне кажется, надо учитывать представленность в ней этих центров и институтов.
В.Савелов:
Успешность прогнозирования зависит от того, на каком этапе общественного развития оно предпринимается. В современной науке существует представление о том, что линия развития сложных систем представляет собой ряд точек бифуркации, в которых возникает множество вариантов будущего, часто равновероятных. Получается, что логичнее делать два типа прогнозов: первый относится к той стадии, когда система развивается в стабильных рамочных условиях, второй – к предсказанию содержания моментов бифуркации. Для нынешнего состояния России характерна сложность «двойного перехода»: мы находимся в точке изменения и линии собственного развития, и линии развития западных социальных систем. Для преодоления этих трудностей возможен только один вариант: переход от анализа представлений, о котором говорит коллега Сатаров, к анализу объективной реальности, закономерностей социального развития. Такой путь был бы более обоснован с научной точки зрения и лучше бы подходил для понимания ситуации и перспектив ее возможного развития.
Ю.Благовещенский:
Хотел бы вернуться к вопросу о свободе воли: человек, с одной стороны, личность, с другой, социальное животное. Как личность, он обладает свободой воли. Как социальное животное, он подчиняется популяционным законам. Общественное мнение сочетает в себе первое и второе: оно имеет «холмообразное», так называемое «нормальное» распределение. Существует много людей, воспринимающих ситуацию и информацию некритически, но есть и активные люди – они чувствуют «будущее», создают его, о чем и говорит в своих исследованиях коллега Сатаров. Проблема репрезентативности экспертной панели надуманная: в списке возможных событий около 70 пунктов. Поскольку они никак не систематизированы и слабо связаны друг с другом, эксперты, начиная о них размышлять, утрачивают ангажированность – это случилось даже с Евгенией Альбац!
(Смех, аплодисменты)
Эксперты говорят не о сценариях, а о событиях; о сценариях говорим только мы сами.
И.Задорин:
Хотел бы еще высказаться относительно главного вопроса, заданного коллегой Каспэ: «есть ли в настоящем факты будущего?». Да, они есть: существуют такие элементы «колеи», которые не изменяются сразу и поэтому являются фактами будущего, присутствующими в настоящем. Так называемая «объективность» в социальном мире представлена именно привычками, традициями, нормативами, ограничивающими действия субъектов. Социологи должны измерять «колею» как то, что в определенной мере будет перенесено в будущее.
С.Каспэ:
«Колея» и «ограничения действий субъектов», безусловно, существуют. Однако есть и поучительная история о молодом Ленине на допросе, помните? Когда следователь ему говорил: «Молодой человек, куда вы прете, стена же!». На что тот ему ответил: «Стена-то гнилая, ткни – и развалится»…
Г.Сатаров:
Относительно выступления И.Задорина скажу: не стоит путать разные задачи. Репрезентативность в отношении экспертной панели губительна, отбор экспертов следует производить по уникальным качествам, от которых напрямую зависит качество экспертных процедур. Кроме того, идиотские вопросы часто порождают идиотские ответы и, следовательно, идиотские результаты. Прогноз исходит не от экспертов, а от сочетания вопросов, им задаваемым, и той модели, в рамках которой задаются вопросы. Мы спрашиваем экспертов не о будущем, а о настоящем. Когда эксперты оценивают шансы событий, они говорят о настоящем, а когда мы их просим давать апостериорные условные оценки событиям, то это ретроспективный анализ, игра в «состоявшееся будущее». Ни на одной стадии работы эксперты не имеют реального контакта с прогнозом будущего, мы отчуждаем их экспертное знание. С помощью «игры в будущее» мы изучаем настоящее, а эксперты получают удовольствие от того, что структурируют свое знание о нем. А вот уже дальше начинаются наши с коллегой Благовещенским математические игры.
Изучая «колеи», ограничения, привычки и традиции, можно понять, что препятствует изменениям, – то есть их надо изучать как «коридоры возможностей», за пределы которых можно и выходить.
По поводу бифуркаций. Рене Тома назвал «теорией катастроф» «математическую теорию особенностей решений систем нелинейных дифференциальных уравнений в частных производных», и только. Дальше термин вошел в широкий обиход и стал использоваться как метафора. Поскольку пока конкретных применений вычислениям Тома не найдено, мы имеем дело только с метафорами, использующимися в ретроспективном анализе. Эта часть математики, причем устаревшая часть, не приемлет случайности, элемент которой в реальной жизни сильно недооценен. Мы привыкли исходить из предпосылки, что у каждого явления есть свои причины, из того, что одно явление выводимо из другого. Но древние греки, и Кант, и современные математики подвергают эту предпосылку сомнениям. При всей своей математической фантазии я не могу представить, как в ближайшие сто лет теория Рене Тома может быть применена к тем явлениям, о которых мы сегодня говорили.