- ренты в истории России;
- ренты и нынешняя политическая система;
- «вертикаль власти» как институт обслуживания рентных отношений;
- можно ли выбраться из рентной ловушки?
– эти и смежные вопросы стали предметом обсуждения экспертов. Семинар открылся специально подготовленными выступлениями Г.А.Сатарова (Фонд «ИНДЕМ», РАНХиГС) и К.Е.Петрова (МГИМО (У) МИД РФ, «Минченко консалтинг»).
Доклад Г.А.Сатарова сопровождался презентацией.
NB!
Публикуемый отчет представляет собой сжатое изложение основных выступлений, прозвучавших в ходе семинара. Опущены повторы, длинноты, уклонения от темы, чрезмерно экспрессивная лексика. Отчет не является аутентичной стенограммой, но большинство прозвучавших тезисов, гипотез и оценок нашло в нем отражение.
С.Каспэ:
Наш семинар, как известно, «научно-практический». И вот весь прошлый сезон мы работали преимущественно в «практическом» режиме: слишком многими бурными событиями была полна жизнь страны, так что о теории мы вспоминали лишь вскользь. Теперь мы попробуем несколько выровнять крен. У нас с Георгием Александровичем возникло провести серию семинаров, посвященных такой модной сейчас теоретической школе, как неоинституционализм. Просто деваться от него стало некуда: какую студенческую работу ни открой (курсовую, диплом, диссертацию – что угодно), с вероятностью 9 из 10 там будет в качестве методологии назван неоинституционализм, причем независимо от того, имеет ли к неоинституционализму хоть какое-то отношение сама работа. Кстати, опять же в 9 случаях из 10 не имеет. И все равно твердят: Дуглас Норт, Манкур Олсон…
Г.Сатаров:
Как раньше Маркс и Энгельс!
(Смех в зале.)
С.Каспэ:
Вот именно! Работы Норта – дело серьезное, но превращать их в новый Коран как-то неправильно. Это вполне конкретный метод, и он не является универсальной отмычкой, подходящей ко всем замкам (как он, к сожалению, воспринимается в последние годы в России). Любой дурак теперь повторяет как мантры слова «рента», «рентная ловушка», к месту и не к месту вспоминает «кочующего» и «стационарного» бандитов… Но остается непонятным, в какой именно степени неонституционализм как метод применим к российским реалиям, где пределы его применимости (а они есть у любого метода)? Что возможно с его помощью объяснить, а что – нет?
Сегодняшние докладчики – Георгий Сатаров и Кирилл Петров – с одной стороны, оба совмещают в деятельности теоретические штудии и занятия практической политикой. Кроме того, у они обоих есть та редкая в наших широтах особенность, что они оба действительно читали Норта (и не только его, конечно). Давайте же послушаем, что они скажут о России в «рентной ловушке» и о пределах применимости неоинституционального метода.
Г.Сатаров:
Рента в трудах институционально ориентированных исследователей определяется как тот возможный избыточный доход (по сравнению с пороговым), при котором некто готов вкладываться в новый бизнес, проекты, продажу собственного труда. То есть сама возможность существования дополнительного «приза» называется рентой. Соответственно, рентоориентированное поведение – поведение, направленное на поиск, создание, использование ренты и борьбу за нее.
Ренты бывают разные. Самая известная – природная рента, включающая в себя географическое положение, полезные ископаемые и прочее. Так, люксембургские герцоги в средневековье жили тем, что грабили торговые корабли, проплывавшие по рекам, на берегах которых стояли их замки. В результате, правда, в XIX в. объединенные европейские силы замки эти порушили, так что герцогам пришлось вкладываться в инновации… Монопольная рента столь же известна: «приз» получается за счет ценового диктата в ситуации, когда тем или иным способом устранены конкуренты (поэтому ее часто называют искусственной). «Шумпетерианская рента» – подвид предыдущей, поскольку любая инновация, являясь на первых порах чем-то эксклюзивным, образует монополию. Похожий тип ренты создает информация: тот, кто первым в племени объяснил, что лесной пожар вызывает молния, а молния – это бог, которому надо молиться, чтобы не было пожаров, получает повышение статуса. Напомню, что рента – это всегда возможность дохода, а не сам доход: по этому принципу возникает политическая и административная ренты. К слову, в отечественных трудах существует практика заменять слово «коррупция» эвфемизмом «извлечение административной ренты». Переходная рента связана с периодом социальной аномии по Дюркгейму, то есть переходным временем, когда одни нормы уже не работают, а другие еще не сложились. Тогда появляются люди, находящие способы эксплуатации создавшихся условий для получения высокого дохода, и, следовательно, заинтересованные в затягивании переходного состояния (об этом писал Эрнандо де Сото применительно к латиноамериканским экономикам).
Также возможно деление на естественные иискусственные ренты: инновационная рента существует не потому, что кто-то хочет ее использовать как монополию, а потому что быть рентой ее естественное свойство. Административная и политическая ренты искусственны, поскольку их можно создавать, увеличивать/уменьшать и т.д.
Также существуют финальные ипромежуточные ренты: в первом случае их «приз» выражен в конвертируемых активах, во втором он выступает как средство для получения таких активов (как в случае с политической рентой).
Ренты всегда взаимодействуют: например, политическая облегчает эксплуатацию природной и может способствовать росту административной. Политическая и административная создают условия для переходной ренты. Переходная и административная часто работают на политическую ренту. Для России в принципе возможно составить граф взаимодействия рент.
Рентоориентированное поведение бывает оппортунистическим, когда агент единожды воспользовался предоставленной возможностью, но больше ей пользоваться не хочет. Когда возможность не упускается и даже начинает намеренно создаваться, возникает целенаправленное поведение. На следующем уровне образуются социальные сети и структуры, которые помогают своим участникам извлекать все новые и новые «призы».
На данный момент Россия стала страной системного рентоориентированного поведения, что проявляется в самых разнообразных формах, заражая не только власть, но и общество. По социологическим опросам, молодые люди предпочитают делать карьеру в «Газпроме», администрации президента и т.д., рассматривая их как «рентные пастбища». Что за собой влечет такая ситуация? Среда системного рентоориентированного поведения формируется в первую очередь и главным образом в институтах власти. Те, кто контролирует их, стремятся использовать институты не в штатном режиме, а с целью эксплуатации, расширения и сохранения ренты. С другой стороны, возникают и неформальные институты, связанные с рентой. Классический пример – действующая «вертикаль власти», не имеющая никакого отношения к институтам, предусмотренным Конституцией, по которой, как мы знаем, муниципальная власть должна быть отделена от государственной, а та, в свою очередь, поделена «федеральным разрезом». Да и разделение верховных властей никто не отменял. «Вертикаль власти» даже не обеспечивает порядка в стране (как гласила легенда ее возникновения)! Но она, совместно с искаженными институтами защиты ренты, действует как институт доступа, распределения и сохранения ренты. В результате мы имеем усугубляющуюся неэффективность государственных институтов.
Что получается в итоге? Механизм схож с феноменом коррупции. Та, как известно, является симптомом неэффективности институтов и социальных отношений и в больших масштабах начинает самостоятельно порождать новую институциональную неэффективность, что ведет к новой коррупции. Это генератор с положительной обратной связью.
Поскольку рента тесно связана с коррупцией, то порождает новые ее формы, опять же усугубляющие неэффективность институтов. Два генератора с положительной обратной связью (коррупции и ренты) взаимно раскручивают друг друга. Проблема главным образом не в том, что происходит с рентами (они существуют всегда и везде), а в том, что описанный процесс ведет к разрушению социального порядка.
Есть ли выход из ловушки? Я достаточно мрачно смотрю на естественный ход вещей. В России формирование системного рентоориентированного поведения было связано с природной рентой, но даже ее исчезновение теперь уже вряд ли поможет: вместо нее найдут другие удобные формы (возможна, например, торговля людьми). Может произойти и взрыв перегревшихся генераторов – с непредсказуемыми последствиями. Сравнительно мирный исход вероятен только в том случае, если часть действующей политической элиты поймет разрушительность тенденций и начнет искать выход в опоре на общество, в котором всегда существует большой, легко наращиваемый потенциал выхода из кризисного положения.
К.Петров:
Вначале попытаюсь проиллюстрировать свой ответ на выступление коллеги Сатарова схемой «вертикали власти», разработанной компанией «Минченко консалтинг» в докладе «Политбюро 2.0: Накануне перезагрузки элитных групп». Вместо «вертикали власти», как мы полагаем, существует ряд больших и малых центров притяжения и напряженность между полюсами этой констелляции (условно – между «силовиками» и «либералами»). Мы считаем, что нельзя говорить о «рентной коалиции» как о чем-то монолитном, а надо социологически описывать ее структуру: как принимаются решения, почему она функционирует так, а не иначе… В результате станет возможно не только объяснить актуальные политические реалии, но и прогнозировать дальнейший ход событий.
Теперь перейду к вопросу о том, зачем нужен неоинституционализм и что он нам дает? Затронутая ранее проблематика находится в рамках более широкой темы – модернизации сообщества. А главная проблема состоит в причинах перехода от рентного существования к модерну. Все эксперты и ученые, которые говорят о рентном или ресурсном государстве в России, полагают, что здесь нет и никогда не было государства модерна, а значит, нельзя применять западные социологические и политологические теории для описания российских социальных процессов.
Модерн – это совместное преобразование общества и государства в единую структуру nation-state под давлением внутренних и внешних обстоятельств (которое, впрочем, может и не состояться). Ключевым понятием, обозначающим суть процесса перехода к модерну, является не демократизация, а повышение эффективности, иногда настолько серьезное, что позволяет государствам, пошедшим по этому пути, обрести способность к доминированию в мировом масштабе.
С точки зрения рентной теории, в некий непредсказуемый момент в определенных капиталистических государствах происходит отказ от практики постоянной силовой реинституционализации рентных коалиций. Далее – также непонятным образом – вместо закрепления привилегий элит начинается процесс открытия доступа к ранее закрытым сферам. Привилегии становятся правами.
Особенность этого процесса, видимо, кроется в том, что в большинстве – если не во всех – государствах, ставших на путь модерна, привилегии элит были преобразованы в права при помощи существовавших и ранее демократических практик, то есть органичным, а не инородным способом. Переговорные демократические практики распространяются на бóльшую часть общества через расширение сферы применения парламентской демократии. При этом остается неизменной генеральная цель существования государства (как модернизированного, так и рентного): подавлять нелегитимное насилие.
Получается, что элиты трансформировали свои привилегий в права и легитимировали свою власть путем ее же, власти, ограничения (тут нельзя не вспомнить выражение «национализация элит»). Вспомним, что конституция США носит прямо антипартийный характер, так как в тот период фракции еще получали именно привилегии и вели взаимно уничтожающую войну за удержание власти (как и в рентном государстве).
Некоторые политические системы, уже готовые перейти к модерну, долгое время находились во власти легитимирующих оснований, свойственных естественным государствам, то есть использовали демократические практики (выборы) исключительно для обеспечения прихода к власти: демократия без демократии, национализм без национализма. Легитимность естественных государств, государств ренты, на самом деле не столь механистична, как в государствах модерна, нашедших выход в программируемых и бесконечных кризисах перевыборов, на которых никто не может одержать окончательную победу.
В процессе модернизации гибриды национализма и естественного государства («недомодерные»), черпающие легитимацию из расширения ресурсной базы для своей нации, оказались наиболее опасны для себя и окружающих.
Кроме того что неоинституциональная теория не дает ответа на главный вопрос: почему этот переход вообще начинается, еще одно ее слабое место – определение института. Институт начинает пониматься примерно так, как игра у позднего Витгенштейна: ему нельзя дать исчерпывающее определение, поскольку всегда найдется игра, обладающая неучтенными особенностями. Всегда найдется институт, который будет институтом, при этом не соответствуя ранее данному определению.
Другое слабое место – невозможность описать ту механику перехода к модерну, которая в середине XX в. привела к краху всей постколониальной политики (и появлению еще одной якобы всеобъясняющей теории – политической культуры). Впрочем, в трагедиях постколониальных стран есть и исключения – например, Гонконг, являющийся в настоящее время национальным государством модерна (не случайно, кстати, отсутствуют работы неоинституционалистов, посвященные этому кейсу). Ни одно из условий перехода к порядкам открытого доступа не является ни необходимым, ни достаточным, поэтому в самом этом переходе есть нечто магическое. Говоря в этом контексте о России, я могу предположить, что страна подошла к границе перехода к модерну примерно в момент смещения Хрущева – и с тех пор от нее только удаляется.
Самое уживительное, что хуже всего описываются неоинституционализмом именно порядки открытого доступа. Видимо, теория просто не обладает инструментами, способными описать их основу, базис: причины, по которым институты в одних случаях функционируют нормально, а в других – нет. Поэтому можно даже предположить возможность обратного движения к естественному состоянию.
Неоинституционализм достаточно непротиворечиво объясняет существование естественных государств: в них действуют простые и понятные механизмы установления власти, они не нуждаются практически ни в каком базисе, кроме силы (элитной коалиции), обладая надстройкой в виде системы ее легитимации. При хороших экономических показателях необходимость идеологии вообще сильно уменьшается (что мы видим на примерах современных Китая или России).
Исходя из всего сказанного, напрашивается вывод: неоинституционализм хорошо описывает домодернистские государства со слабыми или почти отсутствующими демократическими практиками, но не способен адекватно описать ни общества открытого типа, ни причины преобразования первых в последние.
С.Каспэ:
В определении ренты, приведенном коллегой Сатаровым, фигурировало понятие «избыточная прибыль». Оно подразумевают, что существует некая «нормальная» прибыль. Но кем устанавливается порог, после которого она становится «избыточной»? Думаю, что здесь существует недопустимая степень субъективности. Собственно, пафос обоих докладов был этическим: в той или иной форме подразумевалось, что рента – это плохо, рентоориентированное поведение – это плохо, а общество модерна – хорошо. Но если мы трактуем ренту субъективно и в этическом ключе, бывает ли тогда не рентоориентированное поведение? Если в баре виски наливает бармен-весельчак, притом что виски с конкурентами у него одинаковый, цены одинаковые, а клиентов больше именно по причине его улыбчивости – является ли его поведение рентоориентированным? А может, он просто весельчак по натуре? И как отличить одно от другого? Тогда относительно части неоинституциональной теории, касающейся ренты, возникает убийственная параллель с теорией разумного эгоизма Чернышевского, объясняющей одновременно все и ничего. Получается, что кругом разумный эгоизм… или рентоориентованное поведение.
В результате напрашивается вопрос: объясняют ли наши разговоры о ренте нечто реальное в поведении наших элит, их взаимодействии с народом – или они лишь повод не говорить о чем-то действительно серьезном?
Г.Сатаров:
Пример с барменом – упрощенная схема, в которой рентоориентированное поведение неверно рассматривается как извлечение дохода без производства общественного блага (нового продукта, расширения производства, новых услуг). Если у бармена уютно и доброжелательно, играет гитарист (что заложено в цену продукта) – он начинает зарабатывать с оборота, и это не есть рента.
П.Филиппов:
Инновационный тип ренты не несет в себе этической нагрузки, но с остальными типами ситуация другая. Как экономист я изучал ставки ренты на рынке в Строгино и выяснил, что люди арендуют землю для торговых палаток за цену, превышавшую реальную (включающую административные расходы, расходы на охрану и проч.) в десятки раз. «Нормальный» уровень формируется просто: удачливые выдерживают большое давление ренты и получают прибыль даже в тяжелых условиях, то есть существует некое среднее значение, при котором бизнес имеет смысл.
И бизнесмены, и бандиты не мыслят другого варианта, поэтому их поведение рентоориентированное. Для сравнения: когда русские бандиты попытались обложить рентой пражских таксистов, те перекрыли центр города. Власть вынуждена была вмешаться и арестовать тех, кто пытался установить такие отношения. Таксисты, следовательно, не захотели переориентироваться к рентоориентированному типу поведения.
Так как же возможен переход от одного типа поведения к другому? Математически доказано, что рента имеет смысл, когда от нее получают прибыль: если передать, например, дорогу в собственность крестьян той местности, где она проходит, то крестьяне будут ориентироваться на суммарный доход всего сообщества, который значительно выше, чем доход отдельного рентополучателя. В результате их совместная организация будет вкладывать больше средств и становиться более экономически эффективной. Именно экономическая эффективность ломает рентоориентированное поведение!
Ю.Нисневич:
Некоторые теории, пришедшие к нам из зарубежной политологии, не работают на отечественном материале, и один из ярких примеров – теория политического поведения. Она является ограниченной моделью, работающей в очень узком секторе, и практически ничего не объясняет. Попытка распространить методы и термины, пригодные для очень ограниченной области, на более широкую обычно ни к чему не приводят.
Упомянутые докладчиками природная и инновационная ренты имеют отличную от других суть, поскольку возникают не как результат человеческой деятельности (они от природы, от Бога). Все остальные ренты создаются заинтересованными людьми искусственно. В таком контексте понятие «рента» ничего не объясняет. Кроме того, любой человек желает получать много денег, при этом ничего не делая, и поэтому понятие «сверхприбыль» (как и возникающее на базе него «рентоориентированное поведение») также ничего не объясняет. Скорее политическая рента – это коррупция, поскольку имеет корни в поведении человека, а не в экономике. Природная рента в части коррупционного распределения также поведенческий феномен.
Модернизация – это дословно «совершенствование», и ясно, что любое государство в принципе либо будет к нему стремиться, либо нет. В разных исторических условиях происходило разное «совершенствование», поэтому нельзя его называть одним словом «модерн». Концептуальные рамки неоинституциональной теории могут быть красивыми и интересными, но ничего не будут при этом объяснять.
Г.Сатаров:
Я начал выступление с определения понятий именно для того, чтобы избежать путаницы в терминологии, которая тут происходит. Напоминаю, что есть разница между рентой и рентоориентированным поведением. Рента не обладает этической нагрузкой, поскольку является только возможностью извлечения рентного «приза». Его извлечение начинается тогда, когда появляется рентоориентированное поведение: нефть существовала в России и до того, как началась ее эксплуатация. Не надо называть все всем: о пустом множестве верно любое высказывание.
А.Марьин-Островский:
Неоинституционализм погубила междисциплинарность: изначально в фокусе теории находилась проблема определения того, какая конфигурация институтов требуется для достижения нужного эффекта. Когда возникло политологическое измерение неоинституционализма, посредством институтов стали объяснять уже политическую реальность, предъявляя к теории такие требования, для выполнения которых изначально не было заложено ресурсов.
Какие институты нужны, чтобы преодолеть ренту, не интегрированную в систему рыночных отношений, и при каких условиях они будут нормально функционировать? Требование силового паритета на международной арене, например, может подстегнуть властного субъекта, желающего максимизировать имеющуюся в его распоряжении власть, к тому, чтобы не доводить процесс до неконтролируемого предела.
К.Петров:
Для государства один из главных вопросов – контроль над насилием, в частности, используемым в борьбе за ресурсы. Представители неоинституционализма считают, что в естественных государствах формируется силовая элитная коалиция, которая получает эксклюзивный доступ к рентным ресурсам. Я полагаю, что причина перехода от закрытых порядков к открытым кроется в инновациях, которые не нужны в естественном порядкен существования, и поэтому не стал бы относить инновацию к типам ренты. Норт, напротив, говорит, что появление современных государств – случайный процесс мутаций, которые при других обстоятельствах могли бы и не прижиться.
С.Каспэ:
«Хочешь сломать силовую коалицию, дави на инновации», – ну да, один российский политический деятель вроде бы этим принципом и руководствовался. Тоже, к сожалению, не работает – звезда его быстро закатилась.
У неоинституционалистов парадоксальным образом получается, что все должно оставаться как есть – потому что состояние «естественное». С другой стороны, они же активно ищут выход из «ловушки естественности». Возможно, сама терминология имеет свойство запирать в ловушку тех, кто ей оперирует.
П.Филиппов:
Я, например, считаю США совсем не «естественным» государством!
Г.Сатаров:
И даже противоестественным! Норт, вводя понятие естественного государства, подразумевает, что таковые существовали исторически дольше, их было больше по количеству (по сравнению с порядками открытого доступа). Именно поэтому они «естественные». Но, конечно, исторически дольше мы друг друга кушали, чем дискутировали на научных семинарах.
Л.Вдовиченко:
Важно понять, как связана рента с символическим капиталом. BBC с помощью британских социологов провело исследование, направленное на выявление классовой структуры британского общества (опрошено 114 тыс. человек). Был выделен «укорененный средний класс» англичан, которые в нескольких поколениях растили символический капитал, посылая детей на обучение в престижные вузы, наращивая связи, занимая общественные посты, позволявшие сохранять позиции. В результате они получали ренту с символического капитала, оказываясь востребованными именно как представители «укорененного класса» – в сферах образования, в науке, на руководящих постах в бизнесе. Таким образом, рента становилась результатом и одновременно источником развития на протяжении нескольких поколений.
К тому же большинство европейских государств получает сегодня именно историческую ренту (как результат накопления символического капитала) – и нельзя говорить, что они не практикуют рентоориентированное поведение.
С.Каспэ:
Действительно, методологически продуктивно было бы попробовать соединить понятие символического капитала и ренты. Кстати, хочу заметить, что у рентоориентированного поведения есть и обратная сторона. Недавно увидел одно исследование как раз о Британии – о доле потерь, понесенных различными стратами британского общества (относительно их общей численности) в Первой мировой войне. Наибольшие потери понес высший класс. Именно они первыми записывались добровольцами, первыми поднимались в атаку, до последнего держались в обороне… И ведь это как раз те, кто сидел на ренте, кто бы вскормлен ею. А потом они вернули ее с лихвой.
Ю.Нисневич:
Говоря «извлечение ренты», вы подразумеваете «извлечение возможности избыточного дохода»? В экономике под этим стандартно понимают извлечение конкретного бабла. Надо договориться о понятиях, именно здесь произошла наша расстыковка с коллегой Сатаровым. В каких терминах описывать поведение нынешней власти?
К.Петров:
Элита записывалась на войну более организованно, поскольку исторически занималась именно войной. Именно здесь неоинституционализм работает: феодальные войны были войнами за получение дохода. В России в свое время дворянству дали возможность не служить и не защищать Родину, и государство прибегло к рекрутской системе: получилось, что элита стала не нужна, поэтому она и была сметена дальнейшим ходом истории.
Г.Сатаров:
Применительно к России неоинституциональная теория все объясняет на 100%. Через ее призму можно увидеть практически по пунктам, как страна развивалась в обратную сторону: как формировалась правящая коалиция и затем ограничивала доступы, включая базовый доступ к созданию организаций. С чего бы вдруг? Бурдье это не описывает, а теория Норта, Уоллиса и Вайнгаста объясняет очень точно. Путинская Россия, согласно их последней работе «Насилие и социальные порядки» (опубликованной, замечу, в 2009 г.) – это порядок ограниченного доступа, и одна из главных его задач – эффективное распределение ренты в пользу правящей коалиции. Судя по стремительно возросшему числу миллиардеров, оно действительно эффективно.
К.Петров:
Все же неоинституционализм не придает ситуации никакой этической окраски, потому что описывает ее как данность, с которой можно как-то работать. «Естественная» ситуация эффективна хотя бы потому, что ограничивает насилие, останавливает гражданские войны.
Г.Сатаров:
Кроме Норта, был и Хайек, который показал, что «неестественные государства» модерна в случае опасности институционально мобилизуют ресурсы гораздо эффективнее. Поэтому мы имеем здесь не этическую, а более серьезную проблему. Именно проблему эффективности. В России не могут справиться даже с лесными пожарами! Государство – система, созданная обществом для распределения имеющихся благ, потребность в обеспечении безопасности – частный случай этой задачи. Если от господствующей коалиции исходит опасность (у нас, например, по опросам граждане боятся больше милиционеров, чем бандитов), то она неэффективна. Вопрос в том, куда идти в поисках эффективности: в сторону тюдоровской Англии? Не самый худший, кстати, вариант.
К.Петров:
Предлагаю формализовать неформальные практики: записать в законе , например, что откат должен быть не менее 10% от стоимости заказа.
Г.Сатаров:
Кризис первого институционализма произошел именно из-за легистского подхода, представители которого считали, что институт – это только формальные нормы, которые можно записать. Социальный порядок так не функционирует, его гибкость обеспечивается именно тем, что не все формализовано. Так что и предложение коллеги Петрова не поможет…