Власть без граждан? (30 мая 2013)

Главная страница ~ Семинар "Полития" ~ Власть без граждан? (30 мая 2013)

- роль гражданского общества в современном государстве;

- атака на российское гражданское общество – причины и следствия;

- «одинокая вертикаль» как (анти)утопия.

– эти и смежные вопросы стали предметом обсуждения экспертов. Семинар открылся специально подготовленными выступлениями Г.А.Сатарова (Фонд «ИНДЕМ») и И.А.Климова (Институт социологии РАН, Высшая школа экономики).

Доклад Г.А.Сатарова сопровождался презентацией (117 Kb).

NB!

Публикуемый отчет представляет собой сжатое изложение основных выступлений, прозвучавших в ходе семинара. Опущены повторы, длинноты, уклонения от темы, чрезмерно экспрессивная лексика. Отчет не является аутентичной стенограммой, но большинство прозвучавших тезисов, гипотез и оценок нашло в нем отражение.

С.Каспэ:

Отношения между российской властью и обществом никогда не были идиллическими, но происходящее в последние месяцы, кажется, беспрецедентно. Эпиграфом к развернутой кампании по дискредитации НКО могла бы послужить фраза, принадлежащая перу Михаила Успенского: «Всех убью, один останусь!»

Семинар «Полития», как известно, является научно-практическим – мы прежде всего научная институция, но мы и часть гражданского общества. Эта особая позиция ставит перед нами, во-первых, вопрос концептуальный: каковы место, роль, миссия и функция гражданского общества в современной политической реальности? Коллега Сатаров предложил формулировку «место гражданского общества в современном государстве»; мне она мне кажется сомнительной, поскольку как бы подразумевает, что гражданское общество вмещено в государстве, субординировано ему. Я же полагаю, что это скорее параллельные, переплетающиеся, но все же различные и имеющие равный онтологический статус формы человеческого сожительства. А этак получается что-то вроде «роль мужчины в современной женщине».

Второй вопрос: каковы причины и следствия происходящего сейчас, почему случился этот взбрык и что из него воспоследует? Разворачивающаяся на наших глазах история требует концептуализации; и адекватным ей  концептом кажется «одинокая власть», вертикаль, возвышающаяся в пустыне. Мы все помним, насколько эстетически совершенным – пугающе  совершенным – оказался образ пустого, безлюдного, обезлюженного города, продемонстрированный нам в ходе последней президентской инаугурации. Образ безусловно утопический; образ идеально чистого, зачищенного мира, в котором нет ничего и никого лишнего. Нет прежде всего граждан. Но во что превращается власть без граждан? Я промышляю в том числе сочинением разного рода политических «документов», и вот несколько лет назад коллега по цеху в моем присутствии рассказал следующую замечательную историю: во все пишущиеся им политические документы он как можно чаще вписывал слово «граждане». Заказчики его, как правило, вычеркивали и заменяли… угадайте, чем? «Наши люди». И тут мы вспоминаем, что реализованная утопия и антиутопия – собственно, одно и то же.

Ну, и последний вопрос: насколько далеко может зайти власть в этом намеченном ею  направлении?

Г.Сатаров:

Я начну с ответа на реплику коллеги Каспэ о «роли гражданского общества в государстве». Скажите, осмыслен ли вопрос о роли женщин в филогенезе? Или о роли мужчин? Можно, конечно. Просто я исхожу из широкого понимания государства, не сводимого к государственной власти.

Я попытаюсь ответить на все три вопроса, но больше буду говорить о первом, поскольку от ответа на него зависят и ответы на остальные. В понимании того, что есть «современное государство», я буду опираться на концепцию, предложенную в книге Дугласа Норта, Джона Уоллиса и Барри Вайнгаста «Насилие и социальные порядки». В ней авторы рассматривают два базовых типа социальных порядка (ограниченного и открытого доступа) и процессы перехода от одного к другому. Три вопроса являются для меня ключевыми: 1) как в их рамках создаются общественные организации (НГО, НКО и т.д.)? Добавлю, что гражданское общество понимается мною достаточно широко, включая независимый бизнес, независимые СМИ и общественные организации; 2) Как контролируется и ограничивается насилие? 3) Как распределяется рента? Последний вопрос является главным в анализе природы власти и политической системы.

При порядке ограниченного доступа элиты имеют привилегированный доступ к ресурсам, в том числе потому, что создание организаций осуществляется и контролируется преимущественно в рамках правящей коалиции, предполагая жесткие ограничения входа и выхода. При порядке открытого доступа все устроено наоборот: существует свободный доступ к различным ресурсам, в первую очередь к созданию организаций – со свободным входом и выходом. Замечу, что схожие идеи содержались еще в концепции модульного общества и модульного человека Эрнеста Геллнера.

Соответственно, насилие также находится либо в ограниченном доступе (под контролем господствующей коалиции), либо под контролем институтов широко понимаемого государства. Политическая система либо осуществляет контроль за рентой (политической, административной и др.), воспроизводя существующее положение дел, либо поощряет конкуренцию. При порядке ограниченного доступа господствующая коалиция распределяет ренту внутри себя, при порядке открытого доступа возможность ее монополизации минимизируется.

Разговор о государстве, обеспечивающем порядок открытого доступа, я бы хотел начать с цитаты из «Курса русской истории» Василия Ключевского (гл. 41, повествующая о Смутном времени и начале династии Романовых). Как мне кажется, великий историк еще 110 лет назад описал характерную для России «догоняющую модернизацию», продемонстрировав, как российская власть реагирует с ее помощью на возникающие проблемы – и чем это отличается от реакции других европейских государств.

Когда перед европейским государством становятся новые и трудные задачи, оно ищет новых средств в своем народе и обыкновенно их находит, потому что европейский народ, живя нормальной, последовательной жизнью, свободно работая и размышляя, без особенной натуги уделяет на помощь своему государству заранее заготовленный избыток своего труда и мысли, – избыток труда в виде усиленных налогов, избыток мысли в лице подготовленных, умелых и добросовестных государственных дельцов. Все дело в том, что в таком народе культурная работа ведется незримыми и неуловимыми, но дружными усилиями отдельных лиц и частных союзов независимо от государства (выделено Георгием Сатаровым) и обыкновенно предупреждает его нужды.

Здесь мне видится нечто похожее на филогенез – мутации предшествуют отбору. Сначала появляются нелепые животные, покрытые шерстью, затем, после неожиданного похолодания, они передают это свойство другим поколениям. Так и в свободном обществе происходит постоянная наработка «инноваций» и «мутаций»: хаотический процесс порождения неких черт и свойств, которые в дальнейшем подвергаются отбору. Здесь имплицитно содержится та мысль, что отбор осуществляет политическая власть. И понятно, как она осуществляет его в современном обществе: что хорошо, а что плохо, зависит не от того, что происходит сегодня, а от ожидаемого будущего.

Если через эту призму взглянуть на современную ситуацию, то можно выделить следующие функции гражданского общества:

1) Обеспечение адаптивности («институциональной адаптивности» в терминологии Толкотта Парсонса, или «адаптивной эффективности» в терминологии  Дугласа Норта)через разделение труда между обществом, которое отвечает за функцию изменчивости, и властью, которая отвечает за функцию стабильности. Любая сложная самоорганизующаяся адаптивная система должна гармонизировать обе эти функции. Ясно, что они противопоставлены друг другу. Оптимальное решение состоит в выделении подсистем, одна из которых будет отвечать за изменчивость, другая – за стабильность. В биологии женский генотип, как известно, отвечает за стабильность, а мужской – за изменчивость. Ровно так же этот механизм действует в социальных порядках открытого доступа. Общество отвечает за изменчивость, а власть – за стабильность. Власть порождает фильтры, при помощи которых некие заготовки, зарождающиеся в обществе, укореняются в настоящем, постепенно превращающемся в будущее.

2) Функция обеспечения социокультурной динамики через то же самое разделение труда. Об этом много писал Питирим Сорокин.  

3) Функция исправления дефектов власти. Власть никогда и нигде не бывает идеальной, поскольку нет идеальных государственных институтов. Поэтому эффективным оказывается симбиоз между государственными институтами – и тем, что может сделать общество в дополнение к ним, вместе с ними или вместо них. Я напомню цитату из книги «Институциональная экономика для “чайников”» Александра Аузана, в которой он написал примерно такие крамольные слова: «Нет такой функции, исполняемой государством, которая не могла бы быть исполнена без него». Речь о том, что общество в принципе может и обойтись без корпорации под названием «государство» (теперь уже в узком смысле слова). Просто в некоторых случаях издержки на обеспечение общественных благ оказываются меньше, если эта задача передоверяется государству.

4) Следующая важная функция, о которой пишут Норт и его соавторы, – контроль над насилием.

5) Наконец, последняя функция – это участие в контроле над распределением ренты. Мы можем сравнить,  например, как распределяется нефтяная рента в Норвегии и как – в нашем благословенном отечестве…

В чем же кроются причины нынешней атаки на гражданское общество? Как эту атаку можно объяснить в логике общих процессов? Если мы посмотрим на модель, бегло описанную выше, то станет совершенно очевидно, что в течение последних примерно 13 лет путинская Россия движется к порядку ограниченного доступа.

Я.Паппэ:

А что было до Путина?

Г.Сатаров:

Дело шло в противоположную сторону (хотя часто от безысходности и бессознательно), и я готов это обосновать.

Любопытно, что авторы упомянутой книги «Насилие и социальные порядки» (вышедшей на английском четыре года назад) приводят современную Россию в небольшом списке типичных примеров социальных порядков ограниченного доступа наряду с такими странами, как Кения, Мексика или средневековая Англия.

Главная задача правящей коалиции сегодня заключается в монополизации, эксплуатации и распределении ренты. Поскольку правовой порядок, установленный Конституцией и множеством законов, этой задаче противоречит, то она не может выполняться без нарушения Конституции и законов. Следовательно, монополизация ренты достигается криминальными методами, в том числе через коррупцию.

Поскольку Конституция и законы нарушаются, то возникает проблема ответственности, которую нужно избегать либо оттягивать. В этом смысле гражданское общество – то есть горизонтальные независимые конструкции порядков открытого доступа – представляет для режима опасность, сравнимую с терроризмом. Общество трудно оставить не у дел, произвольно приписав ему некие отрицательные черты, – легче было с субъектами Федерации в нулевых: нам объяснили, что «региональные бароны» погрязли в произволе и коррупции, и теперь мы начинаем борьбу против них, для чего делаем то-то и то-то. В результате произвол и коррупция никуда не делись, зато независимость «региональных баронов» была повержена. То же самое случилось с бизнесом: понятно, что все компании в условиях переходного периода обросли разными «скелетами в шкафах»…

С общественными организациями сложнее: они не погрязли в коррупции, у них нет «скелетов в шкафах», поэтому остается присваивать им какие-то ярлыки («шпионы», «агенты»). Если бизнес можно было – по крайней мере, на ранних стадиях –  атаковать с помощью законов, то атака на гражданское общество происходит через их нарушение, потому что без тотального произвола она невозможна.

В основе традиционных утопий лежат теории  и спекуляции. Утопии – это описание умозрительных красот, а вертикаль власти – это не утопия, а пропагандистский  фейк, за которым не стоит никакой теории. В его основе лежит банальное представление о сущем, которое Путин выразил в конце 1999 г. в книге «От первого лица» следующими словами: «А жизнь, на самом деле, очень простая штука». Вот единственное, что можно назвать теорией, находящейся в основании вертикали власти, которая в действительности – вертикальная организация небольшой корпорации по контролю за рентой и ее распределением. Эта конструкция может держаться только в одиночестве – в силу своей потрясающей неэффективности.

Каковы последствия нынешней атаки на гражданское общество? Режим останется без гражданского буфера, который обеспечивали правозащитники. В результате «наши люди», в массе своей достаточно пассивные, останутся один на один с порождаемыми государственными институтами угрозами и рисками, которые рано или поздно приведут к довольно негативной массовой реакции. Ситуацию усугубляет надвигающийся внутренний экономический кризис. В ближайшее время он может вызвать колоссальный конфликт между необходимостью выполнять социальные обязательства и обеспечивать хоть какую-то экономическую эффективность – и потребностью спасать госкорпорации от угрозы банкротства.

В ближайшем будущем резко сократится качество экспертной информации, поступающей в органы власти, даже сейчас слабо реагирующие на проблемы. Вполне возможно, наступит слепота, которая в отсутствие действующего гражданского общества приведет к утрате механизмов адаптации; вместе с ними исчезнут и шансы на дальнейшее развитие. Так я вижу последствия воплощения сценария одинокой вертикали власти.

С.Каспэ:

...И вы считаете, что он все же воплотится?

Г.Сатаров:

Да. Даже несмотря на имеющиеся ограничители для его реализации.

И.Климов:

Мои коллеги Глеб и Ольга Елисеевы придумали понятие «ответственный класс», обозначающее сообщество индивидов/ассоциаций, которое реализует функцию сопряжения государственной власти и сегментов общества, несмотря на внутригрупповые противоречия в интересах, вопреки существующим границам. В различные эпохи состав «ответственного класса» менялся, взаимоотношения между ним и властью, между ним и гражданами всегда были драматическими. «Ответственный класс» либо контролировал и ограничивал свободу действий власти, либо принуждал власть проявлять себя. Показательно, что всегда возникали моменты, когда та не выдерживала и «зачищала» его.

В том, как складывалась история общественных инициатив некоммерческого сектора в 1990-2000-е гг. – со всеми удачами и проблемами, – главной интригой была институционализация и деинституционализация НКО, то есть гражданской активности. Поначалу возникали инициативы, прообразы структур, с помощью которых можно было выстраивать диалог, но через некоторое время их либо демонтировали, либо они сами рассыпались. Поэтому в дальнейшем, когда возникают новые идеи или проблемы, ситуация уже не развивается по управляемому сценарию, а стихийно обостряется без возможности конструктивных решений.

В Томске во время протеста льготников в январе 2005 г. губернатор вышел к собравшимся и сказал примерно следующее: «Я понимаю ваше недовольство, давайте сядем где-нибудь, чтобы договориться, – выберите представителей». Их выбрали, но среди оставшихся за закрытыми дверями через некоторое время возникло подозрение, что на самом деле их представители не выражают общего мнения. Ясно, что вначале надо разобраться, с кем можно выстраивать отношения, решить проблему субъектности: с каким субъектом можно вести диалог? То же самое применимо и к власти: ей надо задаться вопросом о собственной субъектности.

Уникальность ситуации рубежа 2006–2007 гг. в том, что обозначились точки соприкосновения интересов власти и низовой инициативы. С одной стороны, власть не могла отказаться от своих социальных обязательств, и ей надо было подготовить субъект, которому передавались бы соответствующие функции и задачи. С другой стороны, после монетизационной реформы люди осознали, что способны выстраивать низовые структуры и координироваться друг с другом. Стали возникать координационные советы (от которых в результате остался только опыт), различные сетевые структуры. Я, например, не знаю, откуда в кабинеты залетела идея волонтерства, но по ее динамике могу судить, что власть вдруг поняла: проект такого рода может формировать лояльную гражданскую активность, поэтому в него надо вкладываться, его надо поддерживать.

В дальнейшем закономерно стали возникать «микросломы». В ряде регионов низовые структуры власти очень плотно взаимодействовали с гражданскими инициативами – и не замечали момента, когда те из лояльных превращались в базу для негативной протестной мобилизации. Кроме того, выяснилось, что низовые инициативы, принимая на себя определенную ответственность, наращивают опыт, провоцирующий выдвигать новые требования, с которыми власть уже не умеет работать.

Важно зафиксировать, что с 2006 по 2009 г. сформировалась следующая идея: социальная политика, во-первых, должна ориентироваться на некие «среды», которые надо нащупывать и понимать в их границах. «Национальные проекты» здесь оказались смысловой рамкой. Во-вторых, политика должна быть субъектно ориентированной и стремиться к частно-государственному партнерству, которое реализовало бы ту или иную форму сопряжения властных установок с принятием их обществом. Обозначился интерес к такому типу акторов, которых в экономической социологии называют «институциональными предпринимателями» («Люди-XXI», «социальные инноваторы»…) – как к фигурам, способным заменить не работающие либо малоэффективные институты.

У власти сложилось представление, что можно использовать ресурсы социального контракта, возникшего к 2009 г. Но она упустила момент, когда люди посчитали свою часть контракта выполненной (то есть перетерпели антикризисные меры) и стали ждать возвращения докризисного status quo. Судя по опросам, они считают, что кризис закончился, а власть этого публично не заявила – то есть обманула их.

Происшедшее позднее, в 2011–2012 гг., стало шагом к другой конфигурации взаимной ответственности. С началом протестов против итогов выборов власть растерялась, но быстро приняла эффективное решение, противопоставив выходящих на площадь тем, кто сидит дома. Сравнительные исследования, не оказавшиеся на слуху, показывали, что на митингах и «путингах» люди мало чем отличаются друг от друга – в представлениях, как устроена жизнь, в балансе убеждений «Путин хороший vs Путин плохой», в экономическом благосостоянии, в объеме располагаемых ресурсов, – то есть структура их жизненных проблем была одинаковой. В результате родилось понимание того, что вышедшие на площадь на самом деле репрезентируют молчаливое большинство. Недовольные развитием ситуации в стране были всегда, но они не выходили на улицы и не занимали активную позицию, – и вдруг по достаточно случайному поводу пошли на спонтанный протест. Объяснение одно – молчаливое большинство санкционировало именно такую форму донесения общественной позиции.

Законодательные инновации, связанные с обязательной сертификацией зарубежных грантодателей, затронули не узкую, как предполагалось изначально, сферу, но коснулись множества сред – не только НКО, но и широкого спектра исследовательских организаций. Применение закона об НКО к высшей школе стало, например, тормозить не только Болонский процесс, но и затруднять множество налаженных отношений: мешать работе лабораторий, которые существуют в рамках университетов страны (например, лаборатории «Регион» в Ульяновском университете). Проблема не ограничивается тем, что разрушается фрейм сотрудничества и тормозится включение в международную науку, – возникает и персональная ответственность за студентов. Как показывает история Искандера Ясавеева, преподаватели нередко оказываются заложниками даже тех доктрин, которые преподают: рассказывая о социальном конструкционизме, он вместе со своими студентами по логике теории пытается реализовывать проекты по улучшению жизненной среды, таким образом вступив в конфликт с ректором.

Следующая мишень – институт экспертизы, который находится под ударом уже довольно давно. Аналитики правительственных структур практически сразу после окончания выборов говорили мне в интервью о проблеме стремительного падения качества аналитической работы. Один из представителей «Единой России» признался, что у партии не существует ни программы развития, ни концепций проведения избирательных кампаний, а есть лишь непонимание сути происходящего и его последствий. Экспертное сообщество вообще дистанцируется от решения проблем власти: люди не идут на диалог, даже не у кого становится взять данные для самостоятельной работы.

Какие тренды сейчас можно отметить?

1) Идет размывание институциональной инфраструктуры, важной для гражданской активности, для исследовательской деятельности. Существует риск того, что большинство форм экспертной работы и общественного обсуждения будет просто свернуто.

2) Происходит масштабная демотивация участников гражданских и низовых инициатив: как самих НКО, так и сочувствующих им.

3) Возникают практики саморепрессии и самоограничений. В университете, в котором я работаю, последние полгода прорабатывался крупный совместный проект с одним немецким университетом. Сейчас он под большим вопросом: устно (только устно, конечно) проговаривается  то условие, что ни один «вражеский» евро не должен пересечь границу. Это накладывает серьезные ограничения на перспективы дела.

4) Существует риск коммерциализации исследований. Если их финансирование через НКО или в грантовом режиме рискует подпасть под санкцию, то можно найти выход в жестких коммерческих отношениях «заказчик/исполнитель». Выведение научных исследований в закрытое состояние, в коммерческий формат невыгодно ни власти, ни другим секторам (от высшего образования до НКО).

5) Отказ от субъектно-средовой политики ведет к рождению политики массовой, когда общий интерес противопоставляют любому частному. В ее рамках происходит мобилизация первичных социальных потребностей: выживания и самосохранения. Поскольку она возникает в ситуации чрезвычайных происшествий и катастроф, то логика развития может привести власть к необходимости создать по-настоящему чрезвычайную ситуацию для обоснования своей политики.

П.Филиппов:

У первого докладчика хотел бы спросить: что толкает разные общества к переходу от режима ограниченного доступа к режиму открытого доступа? Есть ли примеры мирных трансформаций и что можно сделать, чтобы они оказались таковыми? Реплика второму докладчику: после Первой мировой войны в Риге проживало одинаковое с русскими количество немцев и латышей, но у них, по сравнению с русскими, было значительно больше форм социальной самоорганизации. Видимо, мы к ней культурно неспособны. Можете ли Вы предложить, как с этим бороться?

Г.Сатаров:

Условия перехода от одного порядка к другому описывают не только авторы упомянутой книги, но и многие другие. Порядки ограниченного доступа характеризуются персоналистскими отношениями, которые невыгодны экономически, поскольку порождают проблемы неисполнения контрактов, невозможности долгосрочного планирования и проч. Более выгодны опосредованные правом внеперсональные отношения. С другой стороны, есть вероятность для сценария, который разыгрывался в 1995 г. в России, когда «буржуи» по инициативе Березовского собрались и решили перестать стрелять друг в друга. Сначала возникает договоренность внутри правящей коалиции – о верховенстве внутри нее права, которое подразумевает наличие конкретных людей, обслуживающих правовые процессы, но уже не принадлежащих к узкому кругу элиты. Поэтому размываются границы между правящей коалицией и всеми остальными, наподобие того, как в Англии становились проницаемыми границы между предпринимателями и аристократией.

Трудно ответить однозначно, существует ли возможность мирного пути. В странах, где изменения происходили вроде бы давно и эволюционно, случались и революционные катаклизмы, – которые, вполне возможно, не являлись следствиями самого эволюционного процесса. Можно ли в XXI в. в стране, подобной России, пойти по мирному пути? Теоретически – если использовать колоссальный негативный, но полезный опыт 1990-х – 2000-х гг. – да. Но когда начинаешь думать серьезно, действительно возникает вопрос: при каких реалистических условиях этот переход возможен? Формулируя условия, начинаешь думать о вероятности соблюдения этих условий… И огорчаешься, конечно.

А.Медушевский:

Вы утверждаете, что общество отвечает за «изменчивость», государство за «стабильность». Как это согласовать с историей России, где государство всегда выступало источником модернизации, было «единственным европейцем»?

Г.Сатаров:

Я считаю, что эта концепция абсолютно верна: Россия – часть европейской цивилизации. Напомню, что первые Романовы на достаточно долгий срок превратили Земский Собор в постоянно действующий орган власти, и это было связано с попыткой обращения к обществу. Вспыхнувшая с новой силой в ситуации кризиса вечевая традиция вытащила страну: не бояре, не князья, которые в силу монгольской традиции предавали всех и вся, а общество. Поэтому обращение Романовых к Собору и широкое сословное представительство в последнем вполне согласуются с моей теорией. Когда уже в XXI в. создавалась программа Грефа, также активно собирали людей – независимых экспертов. И это только малая часть примеров.

А.Медушевский:

Вопрос был о том, возможен ли выход из кризиса как результат действий общества. Были ли примеры, когда пассивное, апатичное российское общество выступало с инициативой модернизации и европеизации?

Г.Сатаров:

Конечно. Реформа местного самоуправления Александра II породила настоящий расцвет либерализма в регионах. Потом замечательные земские люди принесли свой опыт в Государственную Думу: власть чинила им препятствия, поэтому их идеи не реализовались. Причины неудачи были субъективными, а не объективными – непоследовательность Николая II, его страх перед инициативой снизу.

С.Магарил:

Хотел бы спросить у второго докладчика: если между выходящими на путинские и антипутинские митинги нет различий, то почему они все же находятся по разные стороны баррикад?

И.Климов:

При ответе на вопрос могу сослаться на опубликованные материалы исследований Ирины Соболевой: основных различий между «путингами» и митингами два. Первое: у участников митингов на порядок больше вовлеченность в социальные сети (не интернет, – а дружеские). Второе: различается степень автономии (независимости от начальства). Да, и еще – наличие свободного времени.

И.Задорин:

То есть у участников «путингов» свободного времени меньше?

И.Климов:

Да. Времени, которое они способны уделить чему-либо еще, кроме работы и семьи.

Я не сторонник того, чтобы из частных случаев (вроде примера с послевоенной Ригой) выводить общие закономерности. Прошлым летом на конференции в Германии я слушал доклад по исследованию стратегий экономической адаптации русских, выехавших в Германию, – вполне успешные стратегии. Каждая ситуация индивидуальна, но факторы развития самоорганизации общие и известные: наличие опыта личного участия в любом виде коллективной деятельности, социальная сеть, механизм принятия на себя ответственности…

А.Зубов:

Проблема слабости гражданского общества в России чрезвычайно актуальна. Не соглашусь, что оно было слабым всегда. Я как историк знаю, что российское общество нередко опережало власть, предъявляло вызовы, на которые власть более или менее успешно отвечала. Коллега Сатаров верно указал, что одно из подтверждений тому Смутное время: именно на общественный вызов власть ответила Уложением 1649 г. и соборной монархией. Еще одним серьезным общественным вызовом был церковный раскол, продолжавшийся до 1905 г.: множество наиболее активных русских людей уходило в секты. Другие вызовы –  например, крестьянские движения. Пугачевщина и страх ее повторения привели к Великим реформам 1860-х гг. Или революция 1905 г., ответом на которую стала парламентская монархия.

Современное гражданское общество на этом историческом фоне выглядит пассивным. Именно поэтому выступления декабря 2011 г. произвели серьезное впечатление не только на власть, но и на всех нас. Изъян модели коллеги Сатарова – в акценте на дихотомии «девяностые – двухтысячные». Мне кажется, оба десятилетия в равной степени были следствием негативного социального отбора, осуществленного семидесятилетней большевистской диктатурой, когда «ответственный класс» был сознательно уничтожен либо изгнан. О его потенциальной активности мы можем судить и по деятельности русской эмиграции, и по пассионарности белого движения. Умение организовываться было уничтожено компартией, и этим пользуется нынешняя вертикаль власти: дети живут плодами дел своих отцов.

Долгое время мы носились с идеями институциональных изменений. Теперь ясно, что надо начинать с другого. Главное – то, что происходит в головах. Можно ли возродить внутреннюю ответственность? Сумеем ли мы воссоздать – как массовое явление – человека, берущего на себя такую ответственность?

В.Петухов:

Причина атаки на гражданское общество очевидна – это слабость власти, которая находится в проблемной ситуации. Власть не так тотальна, как нам кажется: у нее есть контролируемые командные высоты, есть свои узкие интересы…

С.Каспэ:

И зачем же она тогда полезла в «низины»?

В.Петухов:

Власть желает контролировать только медиа, нефть и газ – и сбросить с себя бремя социальной ответственности. Но у нее есть ощущение, что структуры, которые в результате окажутся наделены функциями решения социальных задач, столкнутся с пониманием того, что без политического и административного ресурса ничего добиться нельзя, и политизируются – следовательно, станут опасными.

Гражданское общество не надо идеализировать. Внутри него есть свои мерзавцы, которые под личиной гражданских институтов творят неблаговидные дела. Главная проблема в том, что общественный сектор, с одной стороны, чрезмерно коммерциализировался, с другой стороны, НКО в нем стали чрезмерно доминировать. Когда общественная деятельность экономически ограничена грантовыми возможностями, на нее легко влиять. А неинституциональные общественные формирования, ориентированные на нематериальные интересы, развиты слабо. К сожалению, мы пошли по соросовской модели: общественной деятельностью можно заниматься, только написав заявку. Раньше ведь были люди, занимавшиеся общеполезным делом безотносительно грантов, финансирования и т.п.! Если бы часть неинституциональных общественных инициатив, возникающая самостоятельно, росла, а НКО не занимали бы превалирующего положения, то наше гражданское общество, возможно, приобрело бы другое качество.

А.Медушевский:

Переведу дискуссию в более прагматическое русло. Давайте подумаем над тем тезисом второго докладчика, что между обществом и властью существовал некий контракт по поводу кризиса и выхода из него, который власть нарушила и тем породила протестную мобилизацию. Каковы же следствия роста протестной активности? Я сомневаюсь в осознанности контракта, но соглашусь, что такая причинно-следственная связь возможна. Приведет ли это к либерализации власти – или, напротив, к ужесточению репрессий в отношении гражданского общества? Думаю, что второй сценарий более вероятен, поэтому анализ коллеги Сатарова мне показался излишне прямолинейным, излишне оптимистичным в отношении возможностей гражданского общества. В российской истории со стороны последнего, конечно, часто наблюдалась протестная активность, но реакцией на нее всегда было ужесточение репрессий (примеры коллеги Сатарова только подтверждают эту мысль). На самом деле агентом модернизации является скорее экспертное сообщество, но оно ближе к чиновничеству, к власти, а не к гражданскому обществу.

Следующий интересный вопрос: характеристика нынешнего политического режима и механизмов его взаимодействия с гражданским обществом. Тот тезис, что режим может существовать, только нарушая Конституцию, сомнителен. Ведь все основные законы, которые сворачивают деятельность гражданского общества, были приняты на уровне парламента без вторжения в Конституцию. Следовательно, это не нарушение Конституции, а ее авторитарная интерпретация. Специфика режима в том, что он находит параконституционные практики без формального нарушения конституционных норм. Гражданское общество, исходя из этого, должно сосредоточить дискуссию прежде всего на правоприменительной практике.

Утопии, конечно, у власти никакой нет, но идеология прагматизма присутствует: она связана с ценностями рыночной экономики. Власть ведет себя так, как ей выгодно в данной ситуации. Ситуация изменится – методы будут другие. Само гражданское общество должно понять, что более прагматично вместо стихийной митинговой деятельности и жесткого противостояния, заводящего в тупик, решать вопросы осознанно и рационально.

Наконец, поспорю с определением власти как корпорации. В обществе, где есть средний класс, хорошо развиты социальные структуры, где существует информационный обмен, можно говорить о власти как корпорации, которая действует в публично-правовом пространстве. В России же ситуация исторически совершенно иная: нельзя, например, говорить о дореволюционном, дореформенном российском государстве как о «корпорации крепостного права». Представленный коллегой Сатаровым анализ интересен, но насколько он годится для нашей ситуации?

Если мы хотим достичь конструктивного диалога между гражданским обществом и политической властью, то должны опираться на возможности правовой, конституционной системы, искать прагматические способы решения ситуации – и оппонировать власти не на языке эмоций, а на языке права.

М.Майоров:

Не стоит драматизировать происходящее. Это системная реакция: власть пошла на уступки после демонстраций декабря 2011 г., а теперь происходит откат. Думаю, что дожимать до конца она не будет: есть пределы – международное общественное мнение, нежелание остаться совсем без конкурентов и др.

С.Магарил:

Было бы полезно развести такие понятия, как «государство» и «политический режим». Государство – это корабль, режим – командный состав и способ управления. Корабль может плыть куда угодно, но опытная команда приведет его к месту назначения, а неопытная – посадит на мель. Здесь, как пример из истории России, вспомню указ Петра I «О дозволении свободно отыскивать и обрабатывать руду в отдаленных местах Сибири» (1727 г.), который обеспечивал именно расширенный доступ к ресурсам. Те, на чьих землях найдены руды, но кто не мог изыскать ресурсы для их добычи и переработки, должен был терпеть приход чужаков. Существовал и прейскурант наказаний чиновникам, которые осмеливались мешать делу.

История ничему не учит, но наказывает за невыученные уроки. Возникает вопрос – современная власть хоть что-нибудь слышала о том, что рассказывал сегодня коллега Сатаров? Здесь можно предъявить серьезные претензии к уровню образования тех, кто заполняет высшие эшелоны государственного управления.

В отношении качеств представителей гражданского общества соглашусь с общим пессимистическим тоном: по данным социометрии, массовый социальный тип – «Башмачкин». 90% населения заявляют, что никак не могут влиять на власть, уровень взаимного доверия россиян чрезвычайно низок. В последнее время половина, если не больше, взыскуют «сильной руки». Буквально на днях из опросов выяснилось, что самые радужные воспоминания – о правлении Брежнева, недалеко от него находится Сталин. Таким образом, масса хочет халявы и тоскует по сильной руке, наказывающей невзирая на чины и звания.

Из кого строить гражданское общество? Те немногие, кто вышел на протестные митинги, как люди образованные, имеют представление о последствиях застойного режима и хотели бы их избежать. Абсолютное же большинство об этом не задумывается. Поэтому главный вопрос – за кем пойдет протестная активность?

Есть и другой вопрос: изменились или не изменились за XX в. базовые черты национального характера? Если не изменились, то при проводимой властью политике не исключен низовой террор, на который откликнутся новой столыпинщиной. Если изменились, то тогда, по Данилевскому, мы «распускаемся в этнографический материал».

То, что власть давит НКО, пытается поставить под контроль волонтерское движение, отчетливо демонстрирует ее страх несанкционированной низовой активности и самоорганизации. Видимо, она представляет для нее наибольшую опасность.

П.Филиппов:

В прошлом году я специально ездил по Прибалтике, встречаясь с юристами, управляющими небольших городов: меня интересовала организация самоуправления и способы решения жилищных проблем. Удивительно, что уровень самоорганизации в Латвии и Эстонии за последние 15 лет существенно вырос. Даже когда человек бросает окурок на землю, окружающие реагируют так, что второй раз он уже никогда не поступит так необдуманно. Существует и довольно эффективная государственная система стимулирования местного самоуправления, государство поощряет в людях ответственность за то, что они делают. В России, напротив, нет ни человеческого материала, ни помощи со стороны государства.

Хочу прокомментировать тот тезис, что в России единственный европеец – правительство. В одном знакомом мне исследовании четко разграничено «экспертное сообщество» и «бюрократия»:  ключевое различие в том, что эксперт-интеллигент может и будет возражать начальнику. Поэтому интеллигенция и бюрократия играют в государстве такую же роль, как руль и закрылки при полете. Интеллигенция предсказывает возможные кризисы и ищет выходы из них, бюрократия – выполняет правила. Для успешного достижения цели должны существовать стабилизирующая система и система, учитывающая изменения: коллега Сатаров здесь не открыл ничего нового.

Л.Иванов:

Вернусь к вопросу об НКО, одному из ключевых для сегодняшней дискуссии. Законодательная вакханалия в Думе балансирует на грани абсурда, но одновременно создает ситуацию социального эксперимента. Страдают наиболее образованные и квалифицированные, задетой оказывается большая группа людей – и это должно привести к консолидации здравой части гражданского общества, находящейся в опасности.

Многие НКО уже получили прокурорские предостережения – юридически очень слабые документы, поэтому теперь есть возможность обратиться к судебному правоприменению, подать жалобу в Конституционный суд. Какова судьба таких обращений? Конституционный суд стал сейчас союзником власти и эффект подобных запросов стремится свести к нулю. Последние странные законодательные новеллы, как мне кажется, являются показателями интеллектуального кризиса власти, сопряженного с нежеланием вдумываться в происходящее. Как сказал коллега Петухов, контролируются командные высоты, а происходящее в обществе не так важно. Поэтому принимаются абсурдные законы, которые потом приходится возвращать к старым редакциям, как это было с законом об уровне алкоголя в крови водителя. Надо было сначала выслушать экспертов, но решили сделать громкое политическое событие. Ну, и сделали.

Надеюсь, что Конституционный суд в отношении НКО выберет соломоново решение –связанное прежде всего с введением допустимой доли зарубежного финансирования. Абсурдно, что достаточным основанием для преследования «Левада-центра» стали всего 3% иностранных денег в его бюджете. Тем более нуждается в пересмотре  понятие «политической деятельности». В целом неопределенность норм, которыми оперируют при предъявлении обвинений, нарушает 19 статью Конституции о равенстве всех перед законом и судом. Многие НКО уже вступают в горизонтальный диалог и разрабатывают стратегии и тактики выживания: государство только сплотило их. Кризис способен помочь консолидации гражданского общества, поэтому государство может сыграть, само того не желая, позитивную роль

И.Задорин:

Слушая выступление коллеги Сатарова, вспомнил ситуацию, сложившуюся после первого доклада Римского клуба: из уст Денниса Медоуза прозвучали катастрофические выводы, которые породили сомнения в том, что все на самом деле так уж катастрофично. Второй доклад, сделанный группой Мессаровича-Пестеля, показал, что медоузовский подход к глобальной динамике, рассматривающий мир как целое, ошибочен. Михайло Мессарович и Эдуард Пестель разделили мир на ряд регионов, построив для каждого из них отдельную модель – и посмотрев на взаимодействие между ними. Картина в целом изменилась. Мне кажется, что модель Сатарова сходна с «казусом Медоуза»: воспринимать сложные, структурированные объекты как единое целое нельзя.

Такой подход антисоциологичен, поскольку очевидно, что общество разное: есть разные группы, которые иногда даже плохо осведомлены друг о друге. Когда начались митинги, многие говорили, что вот, мол, наконец появилось гражданское общество. На что многие гражданские активисты возмущались: почему же это оно появилось только сейчас, если мы действуем уже давно?

Формула «наезда» «всей власти» на «все общество», следовательно, не работает. Есть много разных  субъектов и механизмов, и надо пытаться понять, в чем заключаются интересы отдельных групп внутри «власти». Если мы начнем реконструировать последние, то увидим сегмент, в котором распространено представление о страшных угрозах национальной безопасности и существует горячее желание с ними бороться – прежде всего в сфере экономики. Процесс сначала шел незаметно: в первую очередь отменили некоторые соглашения о разделе продукции (например, сахалинское), потом вернули часть собственности из зарубежных компаний в государственные… Несмотря на свою незаметность, изменения были фундаментальными, поскольку радикально поменяли структуру собственности. Затем принялись латать бреши в системах безопасности в сфере религии (был закрыт, например, вопрос прозелитизма). Наконец, добрались до сегмента НКО, который в экономике занимает около 1%, и задействовано  в нем примерно 1% трудоспособного населения, – то есть совсем немного. Видимо, имелось убеждение, что через этот канал работают новые технологии подрыва национальной безопасности. Видя такую динамику, мы можем сосредоточиться на обозначенном сегменте власти – с его специфическими задачами и интересами.

Но другой сегмент власти, действуя параллельно, начинает разгосударствление социальной сферы и передачу некоторых функций социального обеспечения тем же НКО: Минэкономразвития развернуло широкую программу финансирования социально ориентированных НКО. Существует некоторая шизофреничность власти, и именно с ней и надо работать, исходя из установки на анализ интересов действующих субъектов.

Мне хочется реконструировать именно интересы и реагировать на них, потому что выход из положения через стратегию конфликта, при всей его эмоциональной привлекательности, для интеллигенции неконструктивен. Культура примирения и договора у нас развита слабо, но можно попытаться включиться в переговоры – с ясными и конкретными предложениями. Как только в нашем исследовательском сообществе случился казус с «Левада-центром», с НИЦ «Регион» и др., оно самоорганизовалось, несмотря на всю свою внутреннюю склочность и конкуренцию. Уже пошли некоторые сигналы наверх. Может быть, власть сейчас готова сказать: «Действительно, вы убедили нас, что это плохо. Ну и что же тогда делать? Предлагайте!» А предложений нет.

Мы останавливаемся на том, что фиксируем факт угрозы науке, но не делаем следующего шага. Надо выработать предложение в логике власти, которое способно соблюсти ее интересы относительно национальной безопасности, «импортозамещения» гуманитарной мысли и т.д., при этом не уничтожая научно-исследовательскую деятельность в России. Как исследователи, мы должны хотя бы попытаться провести такой эксперимент. 7 июня в Общественной палате будет организован круглый стол по разработке конкретных предложений по изменению законодательства. Приглашаю коллег к участию.