- современное государство: новый Левиафан или сервисная организация?
- административные реформы в современном мире: передел сфер влияния или путь к эффективному управлению?
- новые социальные движения: вызов господствующим моделям властных отношений?
Эти и смежные вопросы стали предметом обсуждения. Поводом к нему была презентация новой книги «Административные реформы в контексте властных отношений: опыт постсоциалистических трансформаций в сравнительной перспективе» (ред.: А.Н. Олейник, О.В. Гаман-Голутвина; М.: РОССПЭН, 2008) – коллективного труда политологов, социологов и экономистов из России, США, Канады, Великобритании, Германии, Болгарии, Украины.
Заседание открылось докладом председателя Научного Совета, вице-президента Российской ассоциации политический науки проф. О.В. Гаман-Голутвиной (МГИМО, ГУ-ВШЭ).
NB!
Публикуемый отчет представляет собой сжатое изложение основных выступлений, прозвучавших в ходе семинара. Опущены повторы, длинноты, уклонения от темы, чрезмерно экспрессивная лексика. Отчет не является аутентичной стенограммой, но большинство прозвучавших тезисов, гипотез и оценок нашло в нем отражение.
О.Гаман-Голутвина:
Книга, которую мы сегодня представляем, является результатом усилий исследователей из разных стран. Я рада представить коллег по творческому коллективу: Карин Клеман – доктора социологии, научного сотрудника Института социологии РАН и директора Института коллективного действия; Валерия Ледяева – профессора Высшей школы экономики. К сожалению, не может сегодня присутствовать здесь автор идеи данного проекта доктор социологии Антон Олейник, сыгравший решающую роль в реализации проекта. Назову и других наших зарубежных коллег – профессора Питера Соломона из Университета Торонто, классика теории государственного управления Ричарда Роуза и его соавторов из университета Абердин, профессора Румена Гечева, который в 1990-е гг. был вице-премьером и министром экономики в правительстве Болгарии. Назову также известного немецкого экономиста Йоахима Цвайнерта, сотрудника Университета Сассекс Марка Беренсона и ведущего научного сотрудника Львовского университета Наталью Погорилу.
Хотелось бы также выразить признательность Университету «Мемориал» (Канада), осуществившему финансирование данного издания. Особая благодарность - издательству "РОССПЭН" за существенную многосторонную поддержку выхода книги в свет.
Нашей целью был анализ процессов трансформации в постсоциалистических государствах – в широком сравнительном контексте. Аспекты, вынесенные в содержание этой книги, затрагивают ключевые параметры трансформационных процессов – содержание перемен, их истоки и движущие силы, роль основных акторов, специфика массового восприятия столь масштабных перемен, соотношение вклада официальных и неформальных институтов, в особенности институтов власти.
На наш взгляд, это издание вносит существенный вклад в прояснение характера тех изменений, которые произошли в постсоциалистических политиях, а это, в свою очередь, позволяет уточнить теоретические координаты анализа. В процессе трансформации выяснилось, что зачастую вектор перемен был не столь уж и предопределен, как могло казаться в начале процесса. Так, часто происходил переход не столько от авторитаризма к демократии, сколько от авторитаризма к другому авторитаризму. Попутно обнаруживалось, что концепт "модернизации" не вполне адекватен реальности, а это, в свою очередь, предопределило наше обращение к понятию "трансформации" как более свободному от "векторной" нагрузки. Это не значит, что целеполагание не предполагается в процессе трансформации – последняя акцентирует внимание на непредопределенности результатов развития.
Мы исходили из того, что процесс трансформации включает две основные составляющие: трансформацию социальных институтов и трансформацию моделей социального действия. Политическая трансформация является частным случаем социальной. История дает немало примеров, как политическая трансформация опережает социальную: глубина политической трансформации значительно превышает степень зрелости трансформирующегося общества.
Важно было не только рассмотреть процесс трансформации сам по себе, но и проследить процесс адаптации к нему населения, без поддержки которого консолидация режима невозможна. Здесь важно отметить работу Ричарда Роуза и его соавторов, подготовленный на основе результатов проекта "Барометр новой России" – мониторинга, проводившегося на протяжении 14 лет. Его целью было выяснение того, как население адаптируется к переменам. Достоинством этой работы также стал отход от привычных клише – попытка выяснить, как население воспринимает реальность новых режимов, без того, чтобы давать им четкие определения в терминах демократии или тоталитаризма. Роуз и его коллеги установили, что зачастую негативные рациональные оценки режима могут сочетаться с терпимостью по отношению к нему.
Кроме того, оказалось, что люди не могут долго находиться в турбулентном состоянии. Но это же исследование показало, что общественное мнение пластично. Например, в 1998 г. большая часть респондентов полагала, что никогда не сможет адаптироваться к переменам; однако уже в 2006 г. более половины респондентов ответили, что их адаптация состоялась.
Любопытно, что в оценке результатов того или иного политического курса нередко граждане ориентируются не столько на свои частные впечатления, сколько на макроэкономические показатели. Традиционно считалось иначе.
Парадоксален и еще один результат, выявляющий противоречивость результатов трансформации по отношению к первоначальному плану Так, очень любопытно было посмотреть, что происходит на Украине после "оранжевой революции" на основании исследований нашей коллеги из Львова. В качестве индикатора легитимности социально-политического режима было выбрано отношение населения к частной собственности и приватизации. Украинский "кейс" показал, что приватизация продолжает восприниматься крайне проблемно. События "оранжевой революции" не усилили легитимность режима, наоборот, по ряду показателей сопровождались снижением доверия населения к результатам приватизации; ряд "продвинутых" категорий населения утратили интерес к развитию собственного бизнеса.
Этот срез также позволяет понять различие трансформаций в постсоветских государствах и странах Восточной Европы. Если одним из позитивных итогов рыночных реформ в Восточной Европе стал рост доходов более образованных групп населения, то в постсоветских государствах картина несколько иная.
Что касается текста нашего немецкого коллеги Й.Цвайнерта, то он продуктивен и интеллектуально провокативен одновременно, поскольку основан на методе ретроспективных сравнений. Так, Цвайнерт утверждает, что идеологический базис реформ 1860-х гг. был заложен еще в период правления императора Николая I. Именно тогда были предприняты ключевые шаги на пути к проведению крестьянской реформы. И Цвайнерт показывает, что российский случай не был исключением, в немецких государствах дело обстояло таким же образом.
Такие примеры демонстрируют неоднозначность институциональной трансформации в процессе модернизации. Зачастую имплантированные установки, реализуемые в разных социально-культурных средах, и проявляют себя по-разному. В этом плане интересно посмотреть, как действуют государства, будучи ключевыми игроками модернизационных процессов.
В разговоре о государстве уместна известная аллегория о семи незрячих, взявшихся обсуждать, что такое слон. Каждый держался за разные части тела слона и утверждал что-то свое. Так можно ли ориентироваться на какую-то конкретную модель государства, говоря о постсоциалистических политиях? С одной стороны, кажется, что картина мозаична. Однако можно увидеть и общие тенденции. Такой тенденцией, на мой взгляд, можно считать процесс формирования "государства-корпорации" – то есть конструкции, ориентированной на максимизацию экономической эффективности. Несмотря на многоплановость происходящих в России процессов, отмеченная составляющая присутствует.
Относительно роли государства в современной российской экономике мнения экспертов разошлись. Ряд авторов считает, что, российское государство одержало победу над экономикой. Другие полагают, чтотакеи процессы, как создание государственных корпораций свидетельствует не столько об укреплении позиций государства, сколько об укреплении позиций корпоративного менеджмента.
Обсуждение данной проблемы перекликается с современными дискуссиями о различных измерениях демократии. Анализ выявляет некоторые изменения в ее интерпретации. На протяжении последнего десятилетия мэйнстримом была позиция, согласно которой демократизация политических институтов однозначно позитивно сказывается на динамике экономического роста. Однако в докладе ООН 2003 г. о человеческом развитии отмечено, что связь между уровнем демократии, экономической динамики и качеством жизни проблематична. Ключевым фактором для определения результатов и глубины демократизации выступает качество правопорядка, наличествовавшего в период проведения демократических преобразований. Демократизация политической системы в условиях устойчивого правопорядка оказывает позитивное влияние на экономику.
В заключение хочу сказать, что наряду с глобальными сюжетами мы пытались обратить внимание на изучение реальных управленческих практик и проблем, возникающих в этой сфере. Исследования Питера Соломона показали, что модели правового государства в чистом виде не существует нигде. Однако в ряде западных политий есть благоприятные предпосылки для более рационального использования имеющейся нормативной базы.
Антон Олейник в своем эмпирическом исследовании задавался вопросом, произошли ли перемены в качестве государственного управления в России по сравнению с эпохой 1990-х гг. Исследование показало, что откровенный беспредел чиновничьего произвола постепенно уходит в прошлое. Однако не менее трети госслужащих рассматривает свою работу в сугубо утилитарном плане. "Объединяет госслужащих прежде всего любовь к Бенджамину Франклину, точнее, к его изображению на известной купюре" – прямо заявил один из респондентов.
К.Клеман:
Я исходила из того, что преобладающей моделью власти в России является власть без всяких ограничений, господство начальников – при очень слабом доверии к формальным правилам и практикам. Как сделать так, чтобы эта власть изменилась? Я размышляла над тем, возможны ли ее ограничения снизу.
С 2004 г. мы наблюдаем развитие низовых гражданских инициатив. Возобновление гражданских выступлений зафиксировано в ходе борьбы против монетизации льгот. Продолжаются они и сейчас. Особенно интересно наблюдать за развитием инициатив по жилищным проблемам. По моим наблюдениям, там буквально возникают новые граждане. Люди потихоньку переходят от обывательской к активной гражданской позиции. В ходе борьбы за свои права граждане сталкиваются с конкретной властью на местах. У них возникает тот вывод, что власть несправедлива и творит произвол. А дальше появляется требование поставить власть под контроль активных граждан.
То, о чем я говорю, касается небольшой части населения. Лишь от 2 до 5 % российских граждан участвуют в гражданских инициативах. Но насколько они способны изменить власть и бросить ей вызов? Надо смотреть, насколько демократически сконструированы эти инициативы, какие в них существуют модели лидерства. В книге можно найти примеры такого анализа.
Почему я считаю, что речь идет о перспективах изменения доминирующей модели власти? Когда люди начинают действовать, то очень скоро обнаруживают (и начинают об этом прямо говорить): "Да, мы можем влиять, значит, мы и являемся властью". Они перестают думают, что от них ничего не зависит.
В.Ледяев:
Я согласился участвовать в этом проекте, потому что с самого начала мы стали смотреть не только на "верхушку" политических преобразований, а на весь комплекс властных отношений. Административная реформа, как правило, затрагивает лишь верхушку. Дальше идет более инертная структура политического управления. Наконец, существуют также типичные властные практики, которые закрепились в обществе и его культуре и определяют вышележащие уровни. И вот анализ властных практик как раз и позволяет найти основания для сравнительного анализа.
Я посчитал нужным выделить три базовых понятия: господство, совокупность форм власти и ее эффективность. Первый вопрос заключается в том, кто правит, какие группы стоят на лидирующих позициях. Второй вопрос заключается в том, какие формы собственного осуществления предпочитаются властью. Третий вопрос – насколько эффективно осуществляется власть в контексте реализации интересов властвующих групп и всего общества.
Не все могут согласиться с термином "господство". Хочу сказать, что данное понятие широко используется в современной литературе для объяснения тех процессов, которые происходят на Западе. Там основная точка зрения заключается в том, что господствует корпоративный бизнес. В работах советологов, скажем, утверждалось, что в Советском Союзе господствовала партийно-государственная бюрократия. А кто властвует сегодня? Скорее всего, господствующей группой является административный, бюрократический класс.
Что касается форм власти, то речь идет о таких формах, как сила, принуждение, авторитет, побуждение, манипуляция. В цивилизованном государстве должен преобладать легальный авторитет – то есть приоритет государственного института. Сегодня превалирующую роль в России играет не легальный, а персональный авторитет, а дефицит легального авторитета восполняется принуждением, причем часто в форме непредвиденных реакций.
Третий ракурс – эффективность власти. Власть сама по себе может быть эффективна в двух смыслах: в смысле возможности обеспечить подчинение и в плане возможности обеспечить достижение поставленных ею целей. Эффективность власти в первом смысле сегодня достаточно высока: оппозиции фактически нет, некая вертикаль власти выстроена… Субъект власти может реализовать свой курс так, как он хочет его реализовать. Есть, конечно, сомнения в реализации интересов более широких социальных групп, но говорить об эффективной реализации интересов властных групп мы сегодня можем.
В.Шейнис:
У меня два вопроса. Первый – к Оксане Викторовне: в чем заключается позитив тех изменений, которые произошли сегодня по сравнению с 1990-ми гг.? И второй: Валерий Георгиевич, в рамках Вашей схемы остался за кадром вопрос о прочности сегодняшней российской власти. Как Вы решаете этот вопрос?
О.Гаман-Голутвина:
Упомянутое сравнение касается лишь деятельности управленческого аппарата. Речь идет о том, что ряд одиозных стилей уходят в прошлое. К сожалению, порой эта констатация касается в большей степени стилей, нежели содержания. Процитирую позицию еще одного респондента. Некая дама, зам. главы администрации, в интервью была откровенна: «Сюжеты "Криминальной России" смотрят все». В переводе на русский: грубый бартер в чемоданах отошел в прошлое".
С другой стороны, любопытно взглянуть, как работает формальная регламентация. Антон Олейник удачно избрал в качестве индикатора удельный вес ДТП с участием должностных лиц. Этот показатель по-прежнему выше, чем с участием простых граждан. Администрация рассматривает формальные ограничения так, будто и не для них они написаны.
В.Ледяев:
Когда речь шла о конфигурации форм власти, я опирался на мнения аналитиков, которые высказывали соображения относительно их сравнительной прочности. Так вот, например, у Ронга хорошо прописано, что персональный авторитет гораздо менее устойчив, нежели легальный.
Но лучше говорить не о прочности власти, а о других ее параметрах. Принуждение может быть эффективнее побуждения, но вызывает слишком сильное сопротивление объекта. С другой стороны, побуждение требует больших ресурсов. Когда они заканчиваются, эта форма власти теряет свой потенциал. С этой точки зрения более естественная конфигурация является и более прочной. Впрочем, все равно наша конфигурация не является настолько прочной, насколько прочны западные демократии.
Д.Левчик:
Оксана Викторовна, я услышал тезис о том, что оценивающие тот или иной политический курс люди ориентируются прежде всего на макроэкономические индикаторы. Во всех ли странах постсоциалистического лагеря так происходит? И вообще – Вы действительно верите, что это так? И вопрос Карин Клеман. В какой мере вообще можно ограничить государство низовыми действиями? Верите ли вы, что главным ограничителем может стать жилищное движение?
О.Гаман-Голутвина:
Этот вывод получили Роуз и его соавторы на основе исследований в России. Мне он показался удивительным. Думаю, что он не носит общего характера.
К.Клеман:
По сути, Вы спрашиваете, влияют ли люди на происходящее в России. А в какой мере Путин влияет на то, что происходит в России? На 100%, 90, 85? Вот такой дурацкий ответ на дурацкий вопрос.
Я не говорила о жилищном движении. Я говорила обо всех низовых инициативах людей, которые живут обычной жизнью, а в один прекрасный день сталкиваются с проблемами и начинают задаваться вопросом, что такое власть.
И.Дискин:
Мне представляется, что данная работа сегодня крайне актуальна, можно поздравить ее авторов. В стране быстро накапливаются серьезные социальные, экономические и политические напряжения. Многое придется пересматривать. А потому важно задуматься, куда рулить-то. Сейчас невозможны политические изменения ни по принципу "нарисуем – будем жить", ни по принципу "давайте заимствуем где-нибудь хорошие политические институты". Этим 2000-е гг. и отличаются от 1990-х.
Но возникает вопрос, устроены ли наши государственные институты так, как они описаны в учебниках политологии? Я утверждаю, что в России реализуется принципиально иная модель институционального генезиса. Для существования институтов западного типа должно существовать модернизированное общество с суперценностями, которые являлись бы реальными регуляторами социальной жизни. Грубо говоря, если человек патриот, то он считает неправильным воровать у своей родины. Это необходимое условие функционирования таких институтов! Если оно не соблюдается, то действует какой-то другой механизм институционального генезиса. И я утверждаю, что в нашем отечестве работает другая модель, основанная на цепях партикулярных норм.
Не очень обоснованно говорить о том, что в нашей стране правит административный класс. Правят некие группы бизнеса, силовых структур, отчасти государства. За путинское время в рамках горизонтальных норм сложилась более или менее общепринятая конвенция. Коллега Клеман говорит, что можно было бы сделать государство, которое ограничивалось бы снизу. Нет, в России государство ограничивается сбоку, горизонтальными взаимодействиями участников сетей. Конвенциональные нормы, которые они вырабатывают, являются очень сильным регулятором. Выпадение из конвенции влечет за собой серьезные санкции. Если же начать в эти сети засовывать ручонки, то можно их сломать, и вновь получить олигархически организованный беспредел, от которого мы ушли.
О.Гаман-Голутвина:
В ходе того же эмпирического исследования от одного из респондентов удалось услышать фразу: "Я работаю только на свою группировку, все остальное меня не интересует". Если посмотреть в широком контексте, то мы увидим, что и американский истеблишмент не монолитен, а состоит из нескольких групп. И мы движемся в ту же сторону.
А.Кузьмин:
У нас существуют как бы две плоскости, которые пересекаются по линии, состоящей из упомянутых портретов Франклина. В одной плоскости живет общество с нормальной экономикой, а в другой живут финансовые институты и то, что называет себя государством. Обе стороны живут, опираясь только на конвенциональные нормы вытекающие из них санкции, которые гораздо сильнее любых властных.
Мы оцениваем некоторые общества как благоустроенные. Мне довелось делать небольшое исследование с американскими и британскими исследователями о самоуправлении в Великобритании и США. Выяснилось, что там доминируют точно такие же сетевые механизмы. Когда же мы стали разбираться, как устроен местный лоббизм – о-о… Сущностная разница между их лоббизмом, который упорядочен законом, и нашей криминальной коррупцией невелика. Если бы мы не импортировали институты, а писали законы под то, что есть, то и жили бы в правовом государстве. Но мы пишем законы по принципу "как оно должно быть", а не "как оно есть". Этим и отличаются российская и англосаксонская правовые системы.
С.Каспэ:
Не могу тут не вспомнить. Как-то мы с покойным А.М.Салминым участвовали в разговоре, в котором обсуждались вот эти самые сетевые практики местных нотаблей, как они ужасны и т.д. И вот я прямо слышу, как тогда Алексей Михайлович с неповторимой, только ему свойственной интонацией сказал: "Ах, Святослав Игоревич, знали бы Вы, как это делается в Тулузе…". И это не было фигурой речи, поскольку он в силу некоторых личных обстоятельств действительно знал, как это делается в Тулузе…
А.Окара:
Когда в условиях российской политической культуры власть создавала возможности для развития независимой от нее политической субъектности, это заканчивалось смутами. Сейчас в России мы имеем дело с попыткой имитации авторитарной модернизации. Большинство эффективных модернизаций были именно такими. Говорить о том, что переход от авторитаризма к демократии является адекватным форматом разговора, наверное, не стоит.
Российская политическая культура не склонна к развитию политики как публичного феномена. Стало быть, какой-то баланс условно создается "под ковром", и как раз на основе неформальных связей. В 1990-е гг. это называлось "братва, не стреляйте друг в друга".
Если сравнить Украину с Россией, то разница только та, что происходящее у нас "под ковром" на Украине происходит в прямом телеэфире. Полагаю, что эффект примерно одинаков. Попытка имитации модернизации и реальная демодернизация. Получается транзит из авторитаризма в мягкий авторитаризм, и в этом отношении используемый концепт «трансформация» предельно адекватен.
Д.Левчик:
Присоединяюсь к поздравлением. И одна ремарка. Мне показалось, что в исследовании есть одно внутреннее противоречие. Я имею в виду то утверждение, что люди при оценке политического курса ориентируются на макроэкономические показатели. С другой стороны, отмечалось, что при анализе эффективности демократизации на первое место выходит качество правопорядка. Здесь есть противоречие, потому что качество правопорядка не относится к макроэкономическим показателям.
В.Комаровский:
Давайте попробуем понять, была ли на самом деле у нас административная реформа и дала ли они какой-нибудь результат. Я занимался этим вопросом и могу сказать, что определенные позитивные результаты имеются, но по большинству параметров административная реформа просто провалилась.
Можно ли что-то сделать, чтобы исправить сложившееся положение? Кто может это сделать? Политическое руководство, с одной стороны, заинтересовано в реформе. Оно желает контролировать бюрократию. С другой стороны, настоящей опорой режима как раз является бюрократия, так что эта реформа является для него рискованной.
Как поведут себя другие акторы? Что касается бюрократов, то они выступают за упорядочение отношений между собой. Одновременно они резко выступают против демократизации.
Наши граждане действительно меняются. Люди сейчас хотят понимать реальный механизм функционирования власти – для того, чтобы разговаривать с ней по-иному, более эффективно. Может быть, это еще и не гражданское общество, но реальные для этого предпосылки.
Ю.Ирхин:
Мне очень понравился тот тезис, что качество правопорядка можно считать критерием демократизации. Я бы добавил сюда качество управления. В качестве оптимального целеполагания для повышения качества управления и правопорядка я бы назвал создание инновационного общества. Они могут осуществляться как в рамках авторитарной модернизации, так и в рамках демократической модернизации.
Я считаю, что одним из важных средств тут является электронное правительство. Представлю несколько последних цифр на эту тему. Многие знают, что мы находимся на первом этапе создания электронного правительства, а во многих западных странах уже существует интерактивное электронное правительство, и граждане могут реально включаться в обратную связь с властями. Причем это нравится прежде всего чиновникам, это облегчает им жизнь! В США одобряют механизмы электронного правительства 83% чиновников и только 35% граждан.
Мы в лучшем случае действительно можем понять, как власть устроена, но обратной связи практически нет. Однако у нас существует позитивная тенденция по росту количества пользователей интернета. Сейчас уже 66% граждан имеют доступ дома.
Летом президент был в Петрозаводске и сказал, что если через два года госслужба не перейдет на электронное правительство, то не будет либо госслужбы, либо президента.
О.Шабров:
Я согласен в определенной степени с терми коллегами, которые отмечают корпоративистский тип государства (имеется в виду государство-корпорация – прим.). Мы действительно имеем устроенное по всем канонам корпоративистское государство. Основную роль в нем играют крупные корпорации – в том числе "Газпром" и "Роснефть". Так что на вопрос о том, кто господствует, отвечаем – корпорации. Административный же класс господствует только там, где есть возможность получать откаты.
Последний случай, который показал, к чему это приводит, – недавняя недельная задержка авиаперелетов "AirUnion". Этот случай показал, что действовать в интересах крупных авиакомпаний и других корпораций – значит забыть об интересах всех остальных.
Вряд ли время чемоданов с бартером исчезло. Просто все это приобрело другую форму. Замечу, что теневой бюджет примерно равен легальному.
Я не соглашусь, что власть сегодня эффективна. Думаю, что нынешний кризис должен стать хорошим испытанием для власти.
В.Шейнис:
Сегодняшняя ситуация не позволяет говорить нам о модернизации в собственном смысле слова – то есть изменении социальных институтов по тому вектору, который намечен европейской цивилизацией.
И.Дискин:
Так говорили лет 30 назад!
В.Шейнис:
А я думаю, что 30 лет назад говорили правильно. Если тезис произнесен давно, это не значит, что он автоматически потерял силу. В построениях уважаемого коллеги Дискина я увидел апологию существующего режима, которая, на мой взгляд, вредна и куда опасней нахождения в плену подзабытых и при этом верных утверждений. Думаю, что реальный процесс ведет нас в тупик.
Мне представляется чрезвычайно важным вопрос, откуда могут произойти изменения позитивного характера. По всем существенным параметрам "лихие" 1990-е гг. были ближе к перспективной модели, нежели нынешнее время. Мне кажется, что в августе-сентябре 2008 года мы получили новое качество эволюции режима. Отошлю уважаемых коллег к двум статьям Лилии Шевцовой, которые опубликованы в газете "Ведомости".
Коллеги говорили об изменении поведения граждан внизу. В большинстве случаев такие выступления завершаются ничем (исключение – выступления против закона о монетизации льгот). У граждан это поселяет неверие в подобного рода действия. Перспективны ли вообще низовые инициативы? Очевидно, что они закладывают элементы для будущей перемены ситуации. Но сами эти перемены будут связаны только с кризисом и возникновением внутренних противоречий в тех горизонтальных сетях, о которых говорил коллега Дискин.
А.Зудин:
Сейчас очень важен внимательный и беспристрастный обзор национального опыта. Важно проследить, каким образом демократические институты возникают из недемократических практик.
Смещение акцента с модернизации на трансформацию не решает проблемы, потому что все равно встает вопрос о долгосрочном векторе. И надо исследователям определяться в отношении этой проблемы.
Возможно, что плодотворным представляется уточнения представления о модернизации в сфере отечественного и зарубежного политического опыта.
Что касается понятия "государство-корпорация", вопрос дискуссионный. Довольно сложно использовать это понятие для, например, описания государства, сталкивающегося с непреодолимыми ресурсными ограничениями. Мне больше нравится термин "сетевое государство", а также понятие "государство-конкуренция". Такое государство не является монолитным. Оно не противостоит обществу, поскольку не может обеспечивать развитие, не пользуясь общественными ресурсами. Без них оно обречено на провал.
И здесь есть шанс для тех движений, о которых говорила г-жа Клеман. Я слабо представляю, как может измениться в лучшую сторону административная практика без низового подталкивания государственного аппарата к рационализации.
А.Казаков:
Моя реплика связана с выступлением г-жи Клеман. Мне кажется, что исследование структур гражданского общества страдает однобокостью. Каждый раз речь идет о протестных инициативах. Это самый легкий путь, поскольку такие инициативы гораздо проще формулировать и их легче заметить. Однако в поле зрения исследователей не попадают лояльные и индифферентные инициативы. Хотел бы заметить, что важно строить такие гражданские инициативы, которые стремятся не выбить у власти свои требования, а в сотрудничестве с властью менять ситуацию без конфликта. Таких инициатив много, но их не замечают.
Мне довелось лично сравнивать протестные инициативы в двух странах – Латвии и России. Могу сказать, что демократический режим в Латвии не готов взаимодействовать и работать с протестными гражданскими инициативами в принципе. Их сначала не замечают, а потом уничтожают. В нашей стране ситуация все-таки иная.
Л.Никовская:
Многолетние исследования Института социологии показывают, что за последние 15 лет наше общество двинулось от демократических ценностей к традиционализму. Возросла неэффективность институтов демократии. Оказалось, что настроения наше население похожи на те, которые господствовали в 1940-е – 1950-е гг. в Западной Европе.
В нашей стране сложился лево-правый консенсус. Население в целом вписалось в построенный рынок, одновременно сформировав мощный запрос на порядок и стабильность.
Потенциал гражданских инициатив выдохся. Сейчас присутствуют только движения одной проблемы: люди сталкиваются с конкретным беспределом и начинают изучать механизмы власти. Но в таких случаях они показывают образцы высокой активности.
Главное для России заключается не в том, куда она идет, а какой она будет. Сейчас в ожиданиях и преференциях населения странным образом переплелись демократические ожидания и традиционалистские реликты. Очень важно, чтобы демократия "натурализовалась" в привычках и социальных практиках нашего населения.
Я.Паппэ:
Отмечалось, что надо уточнить наши представления о модернизации. Возможен другой алгоритм: оставим слову "модернизация" его европейское начало. Если наличествует другое представление о модернизации, назовите ее другим словом - например, традиционализацией или симфонизацией. Я, может быть, буду даже готов с вами согласиться, что для российского общества это будет лучше, чем модернизация.
А.Кузьмин:
Дискуссии о сути модернизации ведутся те самые 40 лет, которые теория модернизации вообще существует. На эту тему есть блестящая книга Бориса Капустина, есть замечательная статья Бьорна Виттрока в "Полисе"…Так что мы просто вынуждены обсуждать, насколько термин "модернизация" вообще применим. Есть замечательная формула: "modernity – one, many or none" (модернизация одна, много или ее нет вообще).
Д.Шмерлинг:
Когда мы пытались участвовать в административной реформе в середине 1990-х годов, то делали огромное исследование органов власти. Печально, что наше исследование, да и все остальные более крупные проекты, не были никак восприняты теми, кто занимался административной реформой.
Впрочем, могу сказать, что у административной реформы есть одна особенность. Она никогда не идет, если ею не занимаются. Что и происходит.
А.Сорокин:
Эта книга чрезвычайно близка мне по своим подходам. Разговор, который затеял авторский коллектив, чрезвычайно важен и актуален. Именно через систему таких разговоров будет преодолеваться дурная бесконечность российской истории – и российского интеллектуального дискурса о проблеме модернизации. Разговор на эту тему всегда велся в неопределенных терминах и понятиях. И подобные дискуссии в России часто проходили в России с дубьем и кольем в руках.
Теперь начинается новый разговор, который позволяет с новой стороны взглянуть на проблему, которая здесь сегодня обсуждалась. Призываю всех поучаствовать в институционализации нашего разговора, в чем наше издательство готово оказать помощь и содействие.
О.Гаман-Голутвина:
Несколько слов напоследок об административной реформе. Это – концепт, интерпретируемый в двух смыслах. В широком – это серия реформ государственного управления в ходе постсоциалистичеких трансформаций. В узком смысле – это серия реформ, прошедших в трех десятках стран в соответствии с выбором той или иной модели государственного управления.
Я также входила в рабочую группу по созданию концепции административной реформы. Мы пытались убедить занимавшихся этим людей, что модель new public management хороша многим, правда лишь ограниченно применима к нашим реалиям. Но реализована была именно эта концепция, которая закономерно потерпела фиаско – уже спустя два года было признано, что реформа зашла в тупик. Проблема заключалась в недостаточной глубине концептуального осмысления. Выбранная модель хорошо работает только там, где достигнуты стандарты веберовской рациональности. Увы, наша бюрократия им не соответствует. Так, оказалось, что на одного заместителя главы МЭРТ в нашей стране приходится 800 документов на подпись в день, и ни на что другое у него физически не должно оставаться времени. В МИДе у нас работает на одном направлении 12 человек, а в США на том же самом направлении – 120-150 человек.
"Государство-корпорация" настроено на извлечение максимальной прибыли. Но у государства есть и другие цели, которые не описываются в терминах бизнес-менеджмента. Да, по модели "государства-корпорации" развивается определенная часть постсоциалистического мира. Но та его часть, которая развивается более успешно, строит управление по другим канонам.
Впрочем, не стоит видеть в неудачах административной реформы в России чью-то злую волю. Главная причина – недостаточная теоретическая проработанность.