Памяти А.М.Салмина (29 сентября 2005)

NB!

Публикуемый отчет представляет собой сжатое изложение основных выступлений, прозвучавших в ходе семинара. Опущены повторы, длинноты, уклонения от темы, чрезмерно экспрессивная лексика. Отчет не является аутентичной стенограммой, но большинство прозвучавших тезисов, гипотез и оценок нашло в нем отражение.

С.Каспэ:

Конечно же, у нас не было никаких сомнений в том, что первое заседание этого сезона мы обязаны посвятить памяти скончавшегося 8 сентября этого года Алексея Михайловича Салмина. Мы постараемся не говорить о личной боли, которую мы все ощущаем – ее все равно не выскажешь. Мы постараемся говорить о том, что сделал Салмин – в науке и в российской политике: о его мыслях, о том, чему он нас научил, о том, что мы поняли и сделали (или не сделали – ибо он нас удержал, такое тоже бывало) благодаря нему. Я благодарен Борису Макаренко за вовремя подсказанное слово "трибьют'". Именно в этом жанре, в жанре «приношения» мы хотели бы провести нашу сегодняшнюю встречу.

Г.Сатаров:

У меня в последнее время появилась проблема затекания шеи, потому что он был одним из немногих людей, на кого я смотрел снизу вверх. Периодически я ему звонил и говорил: ''Леша, у меня возникла одна идея, давай обсудим!''. Как правило, это касалось именно научных идей, гораздо реже – политических. Мы сбегались, в основном я сюда приходил, он спрашивал: ''Коньячку?'', я говорил: ''Конечно!'', он наливал, и мы начинали обсуждать очередные мои бредни или его идеи, накопившиеся за то время, что мы не виделись. Теперь я этого лишен, и это огромная дыра в жизни. Мы его знали в разных ипостасях, прежде всего как одного из немногих настоящих политологов. Слово "политолог" сейчас очень сильно дискредитировано в нашей стране, но к Леше оно было применимо без всяких скидок. Но, конечно же, Леша был – в разной мере и в разное время – человеком политически активным, максимально активным, наверное, тогда, когда он был членом президентского совета при Ельцине.

Первое воспоминание. Это было в начале 1995 г., когда Ельцин должен был вносить в Думу новый закон о выборах. Вокруг этого сюжета, как Вы помните, ломалось огромное количество копий, Ельцина подозревали во всяких грехах. Но в конце концов закон был разработан в Центризбиркоме, Рябов принес и подписал у Ельцина проект, этот проект пошел в Думу. После того, как текст проекта стал доступен, пришел чрезвычайно встревоженный Леша с некой аналитической запиской и сказал, что в законе много всякой ахинеи и нужно пользоваться каждой возможностью, чтобы что-то усовершенствовать. Записка пошла Ельцину, и когда начались главные бодания вокруг этого проекта – ситуация зашла в тупик, Совет Федерации вошел в клинч с Думой, была образована трехсторонняя согласительная комиссия, которая должна была выработать единый проект – большинство идей, которые Леша вносил в своей записке, вошли в предложения президентской стороны. Мы тогда с ним очень много контактировали и консультировались по этой части.

Кстати, в одном из последних номеров журнала "Полития" есть его статья об избирательной системе. Эта тематика постоянно была в поле его внимания, а тогда она была особо актуализирована в сфере практической политики. Конечно, я знал его и до того, но тогда меня поразило фантастически органичное соединение мыслителя – в ренессансном, если угодно, духе – и практического политика. Такое случается раз в сотни лет, и я считаю, в что в нем это слияние реализовалось в максимальной степени. Второе воспоминание. Я расскажу об одной идее, которую мы с ним обсуждали последние года три, идее, которую я бесконечно обсасывал, вынашивал и делал из нее некий текст – при Лешином интенсивном акушерстве.

Сама идея допускает несколько эквивалентных формулировок, приведу одну из них. Социальный порядок содержит не только институты, которые призваны этот социальный порядок охранять, но и, испокон веков, институты хаоса, которые призваны этот социальный порядок расшатывать. Мы знаем примеры расшатывания социального порядка, и об этом неоднократно писалось. Новизна идеи, с точки зрения Леши, состояла в том, что функции расшатывания институционализированы точно так же, как и функции охраны. Идея текста состояла в том, чтобы проследить генезис этих институтов, начиная с примитивных обществ и заканчивая современной демократией.

Самое интенсивное наше с ним обсуждение этой темы пришлось на один драматический момент. Каждое лето мы ездили к Володе Рыжкову на его "алтайский Давос", и в один из этих приездов Леша сломал ногу, поскользнувшись ночью на камнях. Каждый раз, когда мы из Барнаула переезжали на Катунь, это сопровождалось неким возлиянием на берегу, и когда мы шли после одного из таких возлияний по скользкой горной тропинке обратно в помещение, он поскользнулся и сломал ногу. Остаток времени он провел лежа в номере, и я воспользовался этим по полной программе: я приходил к нему в номер, и мы перемывали косточки этой идее. Он – энциклопедист, я – дикарь, и для меня это было фантастически интересно и полезно. Сейчас принято ''сопровождать'' беременность с самого начала, так вот, он сопровождал эту беременность до появления более или менее связного текста, первым рецензентом которого он был.

Рецензента больше нет, но есть активная память, которая заставляет сохранять и применять заданные Салминым критерии отношения к себе и к работе. На свете очень много умных людей, но гораздо меньше людей, рефлексирующих свой ум, относящихся к нему с иронией – ведь нормальная ирония начинается прежде всего с иронии по отношению к самому себе, и у Леши это было. Для меня эта активная память о Леше очень важна, и я постараюсь ей соответствовать.

А.Галкин:

Неправильно, когда ученики уходят из жизни раньше своих учителей. Впрочем, мои отношения с Лешей Салминым лишь формально были отношениями учителя и ученика: я был руководителем его кандидатской диссертации, я был консультантом, когда готовилась его докторская диссертация, но в действительности отношения наши были скорее отношениями человека, накопившего за свои годы больший научный и общественный опыт, и человека, который этот опыт только накапливает. К моменту нашего знакомства, когда он пришел ко мне с просьбой взять над ним руководство, он был уже сложившимся ученым, энциклопедистом, человеком, владеющим всеми основными европейскими языками, хотя по образованию он был востоковедом, специалистом по Таиланду. Сначала я отнесся к нему с некоторой настороженностью. В науке, вы знаете, много людей, которые никак не могут ''пустить корни'', а все болтаются в этой научной пропасти, меняя темы, как перчатки. Но когда я поговорил 15 минут с этим человеком, я понял, что он обладает чрезвычайно высоким интеллектуальным потенциалом. Когда я согласился взять научное руководство и предложил ему перейти из аспирантуры на штатную работу в институт, он стал сотрудником отдела, которым я тогда руководил, один из докторов наук этого же института, человек ехидный, спросил меня: "А что это за красивый молодой человек, который часами не выходит из твоего кабинета?". На это я ответил: "Если у тебя есть аппарат, возьми и сфотографируйся с ним, потом будешь своим внукам показывать". Это шутка, но в ней была доля истины, ибо уже через полгода Алеша стал "мотором" исследовательской работы нашего института, человеком, который уровнем своего интеллекта превосходил всех остальных.

Институт международного рабочего движения, который впоследствии стал Институтом сравнительной политологии, был для того времени достаточно свободолюбивым. Дирекция, не ограничивая свободолюбие, проявляла при этом максимальную осторожность. Поэтому названия работ, которые мы публиковали, не соответствовали их содержанию. Поэтому в заголовках в обязательном порядке присутствовал "рабочий класс", "революционный процесс" и т.д. У директора института, человека для того времени демократически настроенного, была такая точка зрения: содержание никто из начальства не читает, читают заглавия.

Это имело и положительные, и отрицательные стороны. К положительным сторонам относилось то, что можно было публиковать серьезные исследования, сделанные на эмпирическом материале развитых стран, в основном Западной Европы. Эти исследования давали позитивные знания и помогали отработать методологию, которую можно было потом применить для изучения советского и российского общества. Негативной же стороной было то, что эти работы никто не читал: ну кто станет читать книгу под названием "Рабочий класс в борьбе…" за что-то там.

Поэтому мало кто знает, что в главах, которые в то время делал Алеша, содержался очень ценный научный материал. Например, мы исследовали электоральные процессы в Европе, изучали электоральное поведение больших социальных групп. Алеша, опираясь и на очень богатый западный материал, и на собственный интеллект, на умение переработать прочитанное и сделать из него самостоятельные выводы, очень сильно продвинул нашу науку. Некоторые вещи, которые он тогда для меня открыл, не утратили свою актуальность до сих пор. Например, проблема традиционности электорального поведения больших социальных групп. На основании анализа поведения французского электората за 100 лет он установил, что в некоторых регионах электоральное поведение за 200 лет после французской революции не изменилось, несмотря на все перемены, потрясения и войны, через которые проходила Франция. Только менялись названия партий: сначала монархисты-бурбоновцы, потом монархисты-орлеанисты, потом правые консерваторы… Это свидетельствует о том, что общественное сознание имеет устойчивый корень, представляет собой нечто вроде квази-материальной силы…

Потом мы занялись проблемой политического поведения. Сейчас мы готовим четырехтомную хрестоматию, чтобы показать, какие серьезные прорывы сделали тогда эти молодые ребята, и в первую очередь Алеша. А ведь когда он пришел ко мне, ему было 23 года! А через семь лет я уже передал ему отдел. Это действительно удивительный интеллектуальный потенциал, который нечасто рождается. Мы просто не всегда умеем его ценить, и вспоминаем обо всех этих вещах, когда человек уходит из жизни.

И в заключение. Он погиб на взлете, он накопил огромный политический и научный потенциал, и казалось, что все еще впереди. Очень хотелось бы, чтобы РОПЦ сохранил те качества, которые были заложены тогда, когда Алеша его создавал и руководил им. Мне было бы очень жаль, если бы зачах и погиб журнал ''Полития''.

От себя мне хотелось бы предложить создание премии Салмина для молодых политологов.

И.Бунин:

С Лешей я познакомился в 1982 г., когда пришел из Института мировой экономики и международных отношений – после того, как там арестовали двух мальчиков и Дилигенскому с Холодковским надо было уходить. Я знал труды Алексея до этого, особенно те, которые он публиковал в ИНИОНе. Я знал, что этот человек, который занимается Францией, одновременно писал работы на самые разные темы. Было ощущение, что ему нужно несколько недель, чтобы войти в тему, ''войти'' в страну и написать книгу. Еще у меня была информация от Юры Пивоварова, который говорил о нем восторженно, как о подлинном ученом-энциклопедисте. Леша был беспартийный, я тоже был беспартийный…

Первый раз мы с ним за границу поехали в Болгарию, это было в 1985-86 году. До того мы были вынуждены писать о странах, в которых никогда не были. Алексей сделал очень много для политологии, для нашей страны, это был истинный политический философ, но он мог сделать гораздо больше, я думаю. Это был ученый, который должен был работать в башне из слоновой кости, и Александр Абрамович предоставил ему возможность писать так, как он хотел, почти без цитат из Маркса, Энгельса и Ленина. Это была редкая возможность.

Когда началась перестройка, этот человек одним из первых в августе 1991 г. пришел к Белому Дому. Тогда началась его политическая жизнь, и одновременно встала другая, совершенно парадоксальная проблема борьбы за выживание. Я помню, как он говорил мне: "У меня семья, надо бороться за выживание!". Это отчасти помешало Алексею стать тем ученым, имя которого было бы известно во всех политологических кругах мира.

Он был готов бороться за любую идею, которая помогла бы этой стране. Накануне вторжения в Чечню мы написали записку, в которой изложили, к чему это приведет. Он многим ее носил, со многими разговаривал, но войска в итоге вошли, и последствия этого мы все ощущаем.

Я просмотрел перед семинаром одну из его последних его книг по Франции. Я ведь раньше был франковедом – сейчас от этого, конечно, ничего не осталось… Основной вывод Алексея в том, что Франция сначала, после дела Дрейфуса, пришла к республиканском синтезу, когда трон, алтарь и сабля в конце концов, примирились со свободой, равенством и братством. Намного позже, после всевозможных испытаний, к республиканскому синтезу добавился еще один, вторичный – "антифашистский консенсус". Их сочетание и придает стабильность французской политии. И вот я подумал: а не сравнить ли этот двухуровневый консенсус, который существует во Франции, с российским консенсусом?

Я считаю, что этап первичного республиканского синтеза в России пройден. Ни одна влиятельная политическая сила уже не выступает за восстановление монархии, за юридическую отмену выборов и разделения властей. Лишь очень небольшие маргинальные группы остались вне этого синтеза. Но что касается вторичного синтеза, то тут в России очень много проблем. Казалось бы, социологические исследования показывают, что большинство россиян выступают в поддержку демократических свобод и социального государства, представители элиты этого не отрицают, но проблем все равно достаточно много. Возьмем свободу слова. Все зафиксировано в Конституции. Казалось бы, это неоспоримая вещь, но диапазон характеристик очень широк. Можно понимать свободу слова как классическую свободу, существующую в странах Запада, можно – как принципиальную возможность для работы в оппозиционных СМИ, можно понимать как доминирование государства на телевидении, и пусть расцветают сто цветов в печатных СМИ и Интернете, можно понимать как жесткую цензуру при формальном признании медийного плюрализма. По отношению к свободе слова общество расколото.

Так же оно расколото по вопросу о свободе совести. Что значит свобода совести? Можно ходить в православную церковь или вообще никуда не ходить? Или надо отдавать приоритет только традиционным религиям – но включать ли туда католиков и старообрядцев? Или избрать модель, которая исключила бы дискриминацию вообще никаких религий?

То же самое с многопартийностью. Никто не выступает за однопартийное государство, но продолжаются разговоры, что партий многовато, что вот, мол, неплохо бы иметь две-три партии, как в Англии и США…

То же самое с экономической свободой. Да, частную собственность никто не отрицает. В плане ее поддержки мы достигли уровня Польши и Венгрии, несмотря на то, что рыночные отношения и частная собственность были выжжены у нас гораздо сильнее, чем в этих странах. Но вот каковы допустимые пределы частной собственности, непонятно. Чем можно владеть – нефтяной компанией, угольным разрезом или только маленьким предприятием?

Или проблема социального государства. У нас представлены все мнения – от жесткого патернализма до радикальной формы экономического либерализма…

Дело тут, конечно, в том, что у нас нет традиции демократии и рынка и нет европейской идеи. В результате синтез второго порядка идет очень медленно и сложно. С другой стороны, если Франции пришлось потратить для достижения этого синтеза 150 лет – от 1789 г. до 1946 г., до Конституции IV Республики, то я думаю, что мы достигнем этого синтеза гораздо быстрее. Потом будет синтез третьего порядка – но до этого еще далеко.

Г.Бурбулис:

Так случилось, что в июне 2002 г. я позвонил Салмину и попросил принять участие в круглом столе "Гуманитарно-правовая стратегия: общество, цивилизация и Россия". Он сказал буквально следующее: "Мне это очень интересно, но я бы хотел понять сначала, какая задача у этой дискуссии". Мы встретились один раз, второй раз, третий, потом он блестяще выступил на круглом столе. Заканчивая свое выступление, Алексей Михайлович сказал буквально следующее: "Я вспоминаю Юрия Федоровича Самарина, известного славянофила. В разгар земской реформы он с досадой написал в дневнике: "Говорят о местном самоуправлении в России. О каком реальном местном самоуправлении может идти речь, когда наблюдается так мало людей, готовых проехать 30 верст по морозу по общественному делу?". Это и есть нравы. Вот это и надо создавать, причем сосредоточенными, совершенно осознанными, целенаправленными встречными усилиями государства и общества". Мне кажется, что тут отразилась та уникальная душа, которую Алексей в себе носил. Во-первых, эта доверительная формула: "Я вспоминаю Юрия Федоровича"… Так говорят о духовных друзьях. Во-вторых, будучи, безусловно, выдающимся мыслителем нашего времени, Алексей здесь открывает свой внутренний мир. Я думаю, что определение ''политический философ'' – приблизительное для Салмина, хотя оно и позволяет некоторую исключительность зафиксировать. Политическая философия – это то, что создает политический философ, его авторское мировидение. Это тот, кто не может жить без политики, политика для него является призванием, но в политике он живет не традиционно, стремясь к властным полномочиям, но пытаясь расширить ее пространство, пространство возможностей, пространство свободы. Поэтому он вынужден разыскивать ее смысл – глубинный, бесконечный, в тех реалиях сегодняшнего дня, которые являются для политического философа призванием.

Вспомните выдающуюся работу ''Современная демократия''. По ее стилю, по той деликатной мыслительной язвительности, совмещенной с бережным отношением к первоисточникам, по постоянному оговариванию, что мы имеем дело с мифологией, но мифология – это реально, мы можем определить тот род деятельности, который утверждал Алексей Салмин. Недавно мне удалось сформулировать – это то, что я называю ''политософия''. Он был политическим мудрецом, и он отстаивал возможность мудрой практической политики. Не было пока формулировки, которая бы описывала суть этого образа жизни. Надеюсь, продолжение этой специфической, очень индивидуальной жизнедеятельности будет иметь место, и я всячески его буду поддерживать.

В.Шейнис:

На книжной ярмарке ко мне подошел один коллега Алексея Михайловича и сказал: "Вот, два дня назад мы похоронили Салмина". Настолько не вяжется со смертью Алексей Михайлович, его оптимистичный облик, его открытая улыбка…

Я согласен с теми, кто говорил, что ушел от нас человек чрезвычайно значительный, и я бы даже сказал, недооцененный. Здесь собрался узкий круг тех, кто знал, любил и ценил Алексея Михайловича. Круг этот можно, наверное, удвоить и утроить, но его вклад в науку и в нашу общественность явно пока недооценен.

Прозвучавшую в нескольких выступлениях мысль, что мы все обязаны сохранить и передать будущим поколениям мысли Алексея Михайловича, я полностью разделяю. Это чрезвычайно важная и актуальная задача.

Что в нем поражало? Высочайший уровень и общей, и научной культуры. Задумываясь над тем, чем отличались работы Алексея Михайловича, я выделил для себя следующее: во-первых, колоссальная фундированность научных изысканий; во-вторых, актуальность того, что он писал – за высоким уровнем абстракции в его работах всегда стоял острый интерес к злободневным общественным проблемам. На самом деле ведь приход Салмина в политику произошел несколько раньше, чем здесь говорили. Во время академической кампании 1989 г. сотрудники Академии наук решили поломать жульнический список, который получился благодаря академической верхушке и тем специфическим отборам, которые произвели разного рода коптюги (что касается самого Коптюга, то я прекрасно помню, как он говорил, что всегда голосовал и будет голосовать против Сахарова). В борьбе за академический список был и вклад Салмина, совмещенный с очень интеллигентным стремлением не выходить на первый план.

Наконец, третье – оригинальность мысли и оригинальность стиля. Это редко встречается у ученых, в особенности – в сочетании. Алексею Михайловичу это было присуще в высокой степени. Я навскидку взял три его работы. Две статьи из ''Политии'' и работу ''Современная демократия'' с его дарственной надписью. В каждой из этих работ я находил чрезвычайно яркие мысли, которые не получили развития, которые не подхвачены нашим обществом.

Я процитирую одно место из ''Современной демократии'', которое мне чрезвычайно близко по умонастроению. Георгий Александрович сегодня рассказывал, как Алексей Михайлович был приглашен в консультативные структуры при новой власти, как он пытался оказать влияние на тот или иной ход событий. Вы помните, Георгий Александрович, как мы с ним и с Вами сидели в рабочей группе и осуществляли мозговую атаку на пока еще очень неясно вырисовавшийся избирательный закон. Он был очень отзывчив и, оставаясь до мозга костей ученым, откликался на боли нашей страны.

Вот его рассуждения, опубликованные в 2001 году: ''Волна, вознесшая Ельцина к вершинам власти, как и все волны, не была кристально чистой. Демократы и анти-коммунисты, коммунисты-реформаторы, недовольные нерешительностью Горбачева, и коммунисты-антигорбачевцы, принципиальные сторонники сильной власти и те, кто готов поддержать любую власть, лишь бы она демонстрировала силу – таков был состав первой ельцинской коалиции. В данном случае порядок ее участников больше соответствует тому, в каком они вошли сегодня в историю, чем тому, в котором им довелось тогда вступить в политическую борьбу. И не стоит предаваться сентиментальным иллюзиям: такая коалиция (а именно она и привела Ельцина к власти) не могла ни создать, ни вдохновить на создание сколь-либо определенной политической идеологии и перспективной технологии государственных преобразований''. Рассуждая о глобальных мировых проблемах, проводя очень интересное сопоставление демократических Афин и тоталитарной Спарты с победой стран демократической коалиции над тоталитаризмом в двадцатом веке, можно было бы присоединиться к Фукуяме и прогреметь фанфарами. На самом деле, как и Первая, так Вторая Пелопонесская война несут в себе черты поражения демократии. Для того, чтобы преодолеть те сложнейшие проблемы, которые возникают сегодня, необходимы не только сила, энергия, разум, но и необходим, подчеркивает Салмин, нравственный подход. Утверждение нравственности, на мой взгляд, один из главных уроков Салмина.

М.Ильин:

Я хотел бы присоединиться к Александру Абрамовичу. Мы действительно нуждаемся в премии, и я даже предполагал на ближайшей встрече руководства Российской Ассоциации политической науки с такой инициативой выступить –нужно будет, конечно, найти какие-нибудь ресурсы, чтобы премия могла существовать.

Вторая крайне важная вещь: нужно побеспокоиться о том, что Леша нам оставил. Это РОПЦ и это журнал ''Полития''. ''Полития'' очень нам всем нужна, дружеское взаимодействие наших журналов – очень важный фактор существования нашего сообщества.

Я расскажу о том, что остается сейчас с нами. Это передача идей от поколения к поколению. В этот понедельник у меня была лекция в магистратуре МГИМО по курсу ''Политическая философия. Современная демократия''. Этот курс основан на двух книгах: первая книга – это ''Демократия и ее критики'' Роберта Даля, вторая – это Лешина ''Современная демократия''. Замысел курса состоит в том, чтобы показать, что демократия важна для нас не только с точки зрения ее институтов, но что за этими институтами стоит что-то гораздо более важное. Даль называет это ''теневой теорией демократии''. Леша назвал это мифом, как Вы прекрасно помните.

Без этих вещей демократия не может существовать. Будучи вся построена на антиномиях, она апеллирует к антиномиям нашей морали и нашего сознания. У Даля это, с одной стороны, дружественные критики-попечители, с другой стороны – анархисты. Теневая теория умудряется найти нелегкие и каждый раз обновляемые соединения того ценного, что несет анархическая мысль, и того ценного, что несут попечители. В книги Леши те же самые вещи представлены в виде синтеза. Он анализирует совершенно различные подходы мыслителей Европы. Я объяснял ребятам, что есть поколение 68 года, к которому мы вместе с Лешей принадлежим, что для нас значил рубеж 1991 года, как мы воспринимали демократию. Салмин, который оказался вовлечен в процесс демократизации не только как мыслитель, но и как практикующий политик, вдруг, вместо того, чтобы писать политически ангажированные тексты, пишет книжку, в которой рассуждает об очень далеких традициях, на которых основывается современная демократия. Зачем? Да затем, что Лешу не удовлетворяли простые, примитивные решения, которые отстаивали и навязывали наши политики.

Я очень благодарен Леше за то, что именно в этой книжке он сумел показать вещь, которая для меня стала открытием: позицию Руссо и сложность этой позиции. Я перестал после этого воспринимать Руссо как некоего отца якобинизма. Он стал чем-то совершенно другим. Человек находится в экзистенциальном противоречии: ''Человек рожден свободным, но повсюду он в железах'', и для того, чтобы найти из него выход, он создает демократические институты – с тем, чтобы постоянно совершенствовать свою жизнь, исправлять недостатки и ошибки. Вот эту Лешину интерпретацию демократии наши студенты, а потом и студенты наших студентов, будут передавать из поколения в поколение.

М.Дианов:

Уже говорилось, что Алексей Михайлович был энциклопедистом, политическим философом, академическим ученым. Я просто хочу напомнить, как сам он определял себя как ученого: "Ученый – это человек, который называет вещи своими именами, даже когда о них спотыкается". Он был ученый с большой буквы.

Я не могу себя причислить себя к его друзьям со школьных или студенческих времен (мы с ним пересеклись только в 1993 г., на различных круглых столах по обсуждению Конституции), но вот к ученикам – могу. Быть может, не прямым, но косвенным, по той проблеме, которой я в основном занимаюсь. Это проблема федерализма. Безусловно, он эту проблему знал лучше всех в нашей стране, может быть, и не только в нашей. Когда я ему в то время в одной из личных бесед доказывал, что вот-вот федерализм наступит в России, он задал совершенно гениальный вопрос: ''Почему в сочетании ''Российская империя'' ''империя'' писалась с маленькой буквы, а в сочетании ''Российская Федерация'' ''федерация'' пишется с большой?''. На этот вопрос он сам ответил так: ''Империя – это форма государственности, поэтому это слово может писаться и с маленькой буквы, и с большой. А Федерация – это название, поэтому пишется только с большой''. С тех пор мы много это обсуждали.

Суть обсуждения была в том, что не в распределении властей заключается суть федерализма. Главное в том, что все изменения во взаимоотношениях между центром и регионами должны происходить по их обоюдному согласию. И я доказывал ему, что по 66 статье Конституции эти отношения могут изменяться только по обоюдному согласию. Он мне говорил: ''Это хорошо. Но: изменить Конституцию мы можем совершенно не федеральным путем'' – имелся в виду юридический аспект изменения. Хотел бы напомнить, что, помимо известного механизма изменения конституции (две трети Совета Федерации, три четверти Думы), существует ''запасной'' – принятие вообще новой Конституции, не предполагающее учета мнения регионов. Две трети Конституционного собрания могут принять любую Конституцию, и она совершенно не обязательно должна быть федеративной. А мне тогда казалось, что Конституцию очень трудно изменить! У меня второе юридическое образование, и я до сих пор не понимаю, как я этот аспект упустил. Салмин был не столько провидцем, сколько хорошим аналитиком. Все свои предположения о будущем он делал на основе точного анализа. Еще в 1999 г. он предсказал, что у России есть два пути: либо федеральная власть объясняет регионам, что вышла ошибочка, что государство должно быть унитарным и должен начаться процесс демонтажа федерализма, либо этот федерализм должен быть договорным. И он сказал – за год до президентских выборов! – что, скорее всего, мы пойдем по первому пути.

Или еще. Я как-то задал ему риторический вопрос: ''Почему у нас каждые выборы судьбоносные?''. Он сказал: ''А это очень просто объясняется. Вспомните результаты опросов ВЦИОМа 1999 или 2000 годов. Задавался вопрос ''Какую власть Вы считаете законной, народной, своей: старую советскую или новую российскую?''. За ''старую советскую'' – 32-36%, это понятно, левый электорат. За ''российскую'' – 12%, что она ''законная'', 3% – что она ''народная'' и, кажется, 2% – что она ''своя''. Тем не менее за эту власть все время голосуют. Поэтому на каждых выборах нужно применять ловкие PR-технологии, чтобы выборы стали судьбоносными. Власть вертится, как волчок, и чтобы он не упал, нужно, чтобы его все время подкручивали. При этом, будучи сильной, власть может устанавливать любые законы, но жизнь все равно происходит по силе власти, силе обмана или ловкого PR. Однако, как только власть ослабевает, приходится жить по праву, каким бы плохим оно ни было. Мне кажется, это потрясающе глубокое наблюдение.

Э.Паин:

Я начал вспоминать, и понял: оказывается, Леша наполнял мою жизнь очень многообразно. Мы с ним часто пересекались, и не только на многочисленных научных конференциях, и не только потому, что оба были членами Президентского Совета, и не только потому, что я тогда принимал участие в написании всех записок, в том числе и той, о которой говорил Бунин. Леша был оппонентом моей докторской диссертации – в общем, встречались мы многообразно. Сейчас я вспомнил, что наше первое знакомство было заочным и негативным – с моей стороны. В конце девяностого года корреспондент газеты ''Унита'' заказал мне и нашему центру материал об этнических конфликтах на постсоветском пространстве. Через некоторое время вышла газета. Во весь разворот там была карта, материалы, описания, мелким шрифтом в углу было написано про Центр этнополитических исследований. А в центре была огромная статья Салмина.

Я был жутко разозлен, поскольку наш центр был тогда монополистом в своей области. Но сегодня я понимаю, что тот корреспондент был прав. Наши с Лешей научные пути были совершенно различны. Он был философ, историк, он изучал Францию, сидя в библиотеке. Я был полевой этнограф, я изучал узбеков, дергая их за халаты, и только потом читал книжки про них. Мое движение в сторону теории происходило если и не под прямым воздействием Салмина, то под воздействием людей, Салмину подобных.

Что для меня был Салмин? Это – интеллигент, в том значении слова, которое привычно для русского языка. Это не просто интеллектуал. Это интеллектуал и джентльмен, джентльмен во всем. Большего джентльмена я представить себе не могу. Все в нем – фактура, поведение, манера разговора – было от джентльмена в полном смысле слова. Я полагаю, что джентльменов нам сегодня не хватает больше, чем умных людей, политологов и т.д.

В той книжке 1992 г., о которой говорил Бунин, есть глава, которая называется ''О Франции как республике наций''. Вчера я выступал у Ясина с докладом о переходе от империи к нации, и 80% людей не могли взять в толк, о какой нации идет речь. Даже сегодня для очень многих интеллигентных людей понятие "гражданская нация" недоступно. А Леша Салмин еще в 1992 г. писал об этом как о чем-то совершенно очевидном. Это важно.

Меня привлекает именно французский опыт перехода от империи к nation-state. Дело в том, что Россия крайне не похожа на своих соседей: Польшу, Венгрию, Чехию, Украину и т.д., где возможность модернизации связана с антиимперским потенциалом. Они бегут от империи как от внешнего фактора. Россия же не может убежать от империи как от внешнего фактора, она сама и есть все еще империя. Но Россия может повторить французский путь движения. Франция боролась с ''внутренним'' имперством – с абсолютизмом, и то же может повторить и Россия.

Т.Алексеева:

Я, к сожалению, так и не смогла вспомнить, при каких обстоятельствах мы познакомились. У меня есть ощущение, что мы были знакомы всегда. Сначала я его воспринимала как ученика Галкина. В девяностые годы мы начали пересекаться на многих мероприятиях в Горбачев-Фонде, в Администрации Президента Ельцина. И вот в период, когда политика очень быстро превращалась в политические технологии, он попытался начать в этих стенах семинар по политической философии. Это было начало серьезного разговора о политической философии – как о самостоятельном политологическом знании, которое и не философия-то вовсе, и в этом смысле должна быть разведена с философией политики. В том направлении тогда работал Панарин и еще целая группа людей. Мы разошлись с ними идейно, концептуально и методологически. Мы много раз собирались втроем – с Салминым и с Борисом Капустиным и пытались понять, что такое политическая философия.

Еще одна фаза нашего с ним знакомства связана с тем, что после того, как был создан факультет политологии МГИМО, он почувствовал, что ему хочется вернуться в alma mater. Я его пригласила прочитать курс по принятию внешнеполитических решений. Это был абсолютно блестящий, уникальный курс, студенты ходили за ним табунами. И дело не только в курсе, но и в подаче. Может быть, так читал кто-нибудь из классиков где-нибудь в XIX веке, в Санкт-Петербургском Университете.

Потом мы выбрали его своим деканом – деканом факультета политологии. В какой-то момент мне показалось, что эта та соломинка, за которую он удержится. Он очень увлекся этой идеей. Но, к сожалению, он уже, видимо, был очень тяжело болен. При этом, как человек интеллигентный, он почти не говорил о своих болячках, а мы, как все современные люди, очень невнимательны к тем, кто рядом с нами. Какие-то вещи можно было почувствовать, но мы, к сожалению, не почувствовали. Это своего рода форма покаяния. Говорить об идеях Салмина можно очень много. Мне хотелось бы напомнить о статье ''На Манхэттене заканчивается эра манхэттеновского проекта''. В ней было очень точно и очень четко сказано, что эпоха классической демократии приходит к концу. Мне кажется, что он был близок к истине.

Хотелось бы в заключение продолжить мысль, высказанную Михаилом Васильевичем Ильиным. Я не знаю, будут ли наши внуки помнить фамилию Салмина. Но мы постараемся просто передать тот метод преподавания, мышления, ту высочайшую методологическую культуру, которые связаны с его именем.

Л.Вдовиченко:

Я бы хотела выступить от имени тех людей, которые учились вместе с Алексеем Михайловичем. Из 100 человек, которые были с нами на курсе, уже умерло 23…

Для меня лично – он живой. Я и сейчас советуюсь с ним, и буду советоваться дальше: с воспоминаниями о нем, с его мыслями. Человек формируется тогда, когда он совсем молодой. Мы знали Алешу, когда он еще был совсем молодой. Мы его знали как человека незаурядного, непохожего на других. У него было прозвище ''Анджела Дэвис''. У него была огромная шевелюра, и почти каждый день его вызывали в деканат и требовали остричься, а он говорил: ''Нет, я этого не сделаю. Это мое личное право ходить так, как я хочу''. В тот период времени он действительно производил впечатление на преподавателей. Он отказался работать в МИДе. Он отказался от распределения, не согласился поехать в Таиланд, ушел в чистую науку…

В то время действительно были условия для проявления индивидуальности. У нас было несколько кружков, в которых собирались студенты с разных курсов. Был кружок, в который входил присутствующий здесь Урнов, Мигранян, Пивоваров, Капустин… После занятий мы сидели до десяти-одиннадцати часов и спорили.

Многие из нас тоже сейчас преподают, и я хочу, чтобы мы замечали таких студентов. Может быть, среди них встретится новый Салмин, человек, который будет мыслить нетрадиционно. Таких людей надо замечать, им надо помогать.

Д.Шмерлинг:

За много лет путешествий в многоугольнике "Старая площадь – Белый Дом – Лучников переулок – Мясницкая" я стал ловить себя на мысли, что если мне надо зайти в РОПЦ и поговорить с Алексеем Михайловичем, с утра всегда поднимается настроение.

У людей математических есть такое поверие: все люди, которые хорошо относятся к математике, уже неплохи. В этом смысле он всегда к математике относился серьезно. Черта редкая и в стране совсем нераспространенная. У меня такое впечатление, что свою главную книгу он так и не написал.

Ю.Благовещенский:

Я математик по образованию, и в 1997 г., когда занимался гражданским обществом, впервые столкнулся с Алексеем Михайловичем. Тогда он высказал совершенно удивительную для меня, математика, мысль. Он сказал, что главное в творчестве математика состоит в том, что формулы, с одной стороны, ничего не значат, но, с другой стороны, постольку, поскольку они ничего не значат, почти любой смысл в них можно вложить. Отсюда их многозначность. Математика – это одновременно сверхнаука и язык.

Я бы назвал Алексея Михайловича ученым-аристократом. Таких очень всегда было мало. Теперь стало еще меньше.

И.Задорин:

Я бы хотел сказать только о той части его наследия, которая мне близка и понятна как менеджеру. По большому счету, наука – это процесс индивидуального творчества, но сегодня она во многом основывается на умении коллективного сотворчества. Для меня Алексей Михайлович всегда был создателем РОПЦа, журнала ''Полития'' и этого семинара. В девяностые годы создавалось очень много дискуссионных клубов и журналов, которые жили совсем недолго. Но то, что создал Алексей Михайлович, живет. И, наверное, будет жить – мы все обязаны сохранить память о его организационном творчестве, сохранить его проекты.

Л.Пихоя:

Алексей Михайлович сыграл большую роль в создании и развитии Школы политического мастерства Елены Немировской. Задача школы – воспитание политической элиты России, и Алексей Салмин был духовным наставником школы. И когда мы говорим с Вами о передаче знаний, стоит вспомнить о том, что в этом месте он делал это совершенно блестяще. Так же как и в МГИМО, за ним там ходили толпами, и я надеюсь, что большинство из того, что он знал и умел, он передал другим.

В последнее время появилось очень много новых слов, например, слово ''звезда''. В большинстве случаев ''звездами'' называют людей необразованных, но раскрученных. В нашем случае Алексей Салмин действительно был ''звездой''.

С.Каспэ:

В заключение я скажу несколько слов от имени тех, кто работал с Алексеем Михайловичем непосредственно в этих стенах последние годы. Конечно, мы сделаем все возможное для сохранения этой памяти, для фиксации ее в публичном пространстве. Действительно, обсуждается вопрос о премии Салмина; готовится мемориальный номер журнала ''Полития'', будут издаваться неопубликованные работы.

Мы, конечно, не знаем, сколько нам удастся продолжать те проекты, которые начал Салмин и о которых говорил Игорь Задорин – фонд, журнал и семинар. Я могу только сказать, что мы сделаем все от нас зависящее для того, чтобы эти институции продолжали жить. Но для решения этих задач – и первой, и второй, – нам обязательно понадобится Ваша помощь. Так что – мы к Вам придем.