Россия 2012–2018: прогноз политических трендов (1 марта 2012)

– выборы 4 марта 2012 г. как рубеж политических эпох;

– драйверы, триггеры и векторы эволюции российского политического режима;

– перспективы протестного движения;

– перспективы социально-политической базы режима (в том числе ЕР, ОНФ и проч.);

– основные сценарии развития ситуации –

эти и смежные вопросы стали предметом обсуждения экспертов. Семинар открылся специально подготовленными выступлениями А.Ю.Мельвиля (Высшая школа экономики) и М.Ю. Виноградова (Фонд «Петербургская политика»).

NB!

Публикуемый отчет представляет собой сжатое изложение основных выступлений, прозвучавших в ходе семинара. Опущены повторы, длинноты, уклонения от темы, чрезмерно экспрессивная лексика. Отчет не является аутентичной стенограммой, но большинство прозвучавших тезисов, гипотез и оценок нашло в нем отражение.

А.Мельвиль:

Хотел бы начать с шутки про оптимиста и пессимиста, бытовавшей в Советском Союзе. Пессимист говорит: «Все так ужасно, хуже и быть не может». Оптимист успокоительно отвечает: «Может, может». Ради обострения дискуссии я, конечно, буду многое утрировать. Если сказанное мною опровергнут и коллеги, и последующие политические события, я буду только рад; играю на поражение.

Что произойдет 4 марта? Сколько наберут кандидаты, неважно; важно то, как это будет подано и воспринято. А вот что произойдет 5 марта? Знакомые мне специалисты из системы избирательных комиссий считают, что гигантские вбросы не понадобятся (они составят около 2,5 %) – просто нужно знать, где и сколько вбрасывать. Проблемы только в Москве и Санкт-Петербурге – насколько я понимаю Льва Гудкова, в Москве за Путина готовы проголосовать 20%, в Питере похожая ситуация.

Что не может не измениться после 4 марта? Почти консенсуальный прогноз экспертного сообщества гласит, что изменения неизбежны, так как президент перестанет быть «президентом всех россиян», а будет всего лишь «президентом России». Он не сможет не ввести обещанные выборы губернаторов, не сможет не сделать послаблений на муниципальных и других местных выборах, неизбежно произойдет снижение избирательного порога для партий… Дамоклов меч Болотной и Сахарова навис над этим президентством. Недавно я шел по Мясницкой; на припаркованной Volvo был стикер с нарисованным мусорным ящиком и надписью «Put in trash!». И стикер никто не срывал – а ведь это не Трафальгарская площадь. Следовательно, что-то меняется. «Левада-Центр» считает, что треть населения уже никогда не признает легитимность режима. Табу нарушены, тотем съеден; выросло новое поколение, не знающее страха. В этой ситуации Путин, чтобы остаться «Путиным», должен измениться. Политическая система начнет «раскупориваться», будет начат поиск нового социального контракта, включающего новые слои населения. Неизбежно начнется обещанное обуздание коррупции. Экономисты говорят и о столь же неизбежных структурных переменах в экономике – или, как говорит Жириновский, «будет хуже»: стагнация, вытеснение на мировую периферию. Это прогноз ползучей полуавторитарной модернизации. Обоснование его базируется на априорном тезисе о неизбежности изменений: «так больше жить нельзя», «нужно меняться» и т.п. 

Однако я верю в силу инерции, в стабильность режима и системы – и хочу усомниться в этой логике, представив иное представление о возможной траектории дальнейших событий. Косметические изменения произойдут, но не радикальные. Ресурс самосохранения режима гораздо мощнее, чем мы думаем. Напротив, потенциал радикальной трансформации отсутствует. Я ставлю на сценарий инерционного, стабильного развития.

В последние три-четыре десятилетия сравнительные исследования дали – на примерах Испании, Португалии, СССР, Кореи и других стран – богатый материал для размышлений о факторах, способных инициировать радикальные политические изменения. Основных факторов три, иногда они комбинируются.

Первая модель: Радикальные изменения как результат инициативы сверху. Архетипических примеров только два: Адольфо Суарес, честный франкист, лелеявший либеральную иллюзию в глубине своей души, и Михаил Горбачев. Во-первых, они оказались наверху силою обстоятельств и получили в готовом виде (а не сами создали) те государственные системы, которые впоследствии демонтировали. Во-вторых, в обоих случаях имел место раскол элит (и в кортесах, и в Политбюро). Если раскола нет, то не будет и изменений сверху. Я жду возгласа: «А как же Пиночет?». Пример не подходит; генерал пошел на выборы не потому, что сам стал либералом или демократом, а просто потому, что до последнего момента свято верил, что победит.

Есть, конечно, интересные девиации этой модели: гоминьдан на Тайване не столько демонтировал, сколько плавно приспосабливал систему к новым условиям. Или в Латинской Америке (Уругвай, Чили, Аргентина) военные приходили и уходили – но они тоже не демонтировали систему. Военные вообще во многих отношениях «другие», об их преторианской логике хорошо писали, например, Сэмюэл Хантингтон или Альфред Степан.

Вторая модель: Радикальные изменения под давлением снизу. Это, конечно, страны Центральной и Восточной Европы: «Солидарность», Лех Валенса, Хартия–77 и т.п. Но гораздо более показательны южнокорейский случай: от Чон Ду Хвана к генералу-президент Ро Дэ У, затем Ким Дэ Чжун и следующие Кимы… Все это происходило действительно под давлением снизу, которое совместило в себе очень разнородные потоки, множество протестных движений в разных социальных общностях (студенчество, интеллигенция, нарождающийся средний класс, мелкие предприниматели, религиозные деятели, профсоюзные лидеры…). Обратите внимание: это были не революции, не походы на Кремль (за исключением некоторых корейских эпизодов), а достаточно мирные процессы, «peaceful demonstrations».

Третья модель: Радикальные изменения под давлением извне. Модель была опробована в ЮАР, во время правления Фредерика де Клерка. Удивительно интересный случай, по-моему, недостаточно проанализированный. Другие примеры – Хорватия и Сербия, в меньшей степени – другие страны ЦВЕ, у которых был внешний ориентир, «маяк» демократизации. Причем когда я говорю о давлении извне, то не подразумеваю конкретный «госдеп». Это различные политические, экономические, культурные, финансовые и др. факторы; это синтетическое воздействие, часто сочетающееся с двумя другими моделями.

Сквозь эту компаративную призму я и предлагаю взглянуть на 5 марта и на то, что будет далее.

Демонтаж сверху как сценарий категорически исключаю. Система построена ее создателем по его собственным лекалам, а не получена им в готовом виде (в отличие от Суареса и Горбачева). Система, в пайпсовском духе, может быть определена как «персоналистский неопатримониализм»: смычка власти и собственности в руках «силогархов», несменяемость власти, коррупция не как смазка общественных взаимодействий, а как их цемент, являющаяся основой лояльности, неразделенность ветвей власти, рента как организационный принцип.

По поводу раскола элит в нашем цеху есть разногласия. Некоторые утверждают, что он имеет место (Игорь Бунин и Борис Макаренко; ИНСОР; впрочем, первым о нем заговорил Михаил Афанасьев). Думаю, раскол элит намечался, точнее, некоторая его иллюзия существовала в начальный медведевский период. Но все это оказалось обманом и «кидаловом» – после сентября. после «съезда с рокировкой» говорить о расколе элит не приходится. «Прокурорские», «мвдшные», «чекистские», «скровские» – все это не раскол элит, а регулируемая война кланов, регулируемая из одного центра. Другой вопрос – насколько центр контролирует эти кланы, а насколько сам является их заложником? Думаю, скорее первое, чем второе.

Отдельной проблемой, правда, является Северный Кавказ. Если он «взорвется», то будет расторгнута персоналистская уния двух авторитарных режимов, в рамках которой один режим платит контрибуцию другому (то есть федеральный центр – режиму Кадырова). Однако в масштабах страны решающего условия демонтажа сверху,  раскола элит, я не вижу. Перефразируя название работы Альфреда Майера «USSR, Incorporated», я могу сказать, что у нас установилась корпоративная клановая система «Russia, Incorporated», самодостаточная и стабильная, лишенная значимых расколов, со значительным ресурсом выживания.

Означает ли это, что система не может пойти на собственную декомпрессию, на ползучую либерализацию – «abertura», как это называли в Испании? Абсолютно не исключаю, но в ограниченных пределах (при сохранении рамки персоналистского неопатримониализма) и при определенных условиях (заметное мирное давление снизу). Это может стать побочным результатом эволюции  режима, но не его целью. Сейчас нет ни потребности в такой цели, ни попытки на ней сыграть.

Демонтаж под давлением снизу. Раскола элит нет, но намечается раскол общества. «Левада-центр» полагает, что треть населения не примет новую модель релегитимации режима и не поверит в эти выборы, более половины против status quo или недовольны им, более 50% не ждут перемен после выборов. Однако соглашусь с Гудковым и в том, что, несмотря на намечающийся раскол в обществе, доминирует тенденция не к сопротивлению, но к пассивной адаптации.

Конечно, ничего нельзя исключать, в том-то и прелесть жизни. Для меня «сахарное болото» стало неожиданным, не запрограммированным событием. Оценки его сходятся: это «моральный протест» – не общественный, не политический, а просто люди требуют уважения к себе. Не совсем ясно, вытекают ли из такого морального запроса более конкретные институциональные и правовые требования. Все говорят «нет», а я не знаю, для меня это не просто моральный протест: ведь хотят не просто аморфного «другого», а другой избирательной практики, другой судебной системы – то есть два момента из неморальной сферы есть точно.

Иногда возникает искушение трактовать эти события как протест среднего класса, требующего своего представительства. На мой взгляд, это не протест среднего класса, а протест «правильных людей», которые стали говорить о своих моральных требованиях с правовым обертоном. Но тут важно ответить на два вопроса: 1) сможет ли моральное движение эволюционировать в общественно-политическое? 2) появятся ли иные факторы, сольются ли они в один поток, как это было в Южной Корее, Польше, отчасти Чехословакии? Николай Петров и Наталья Зубаревич считают, что это возможно. Я пока такой перспективы не вижу.

Демонтаж под давлением извне. Прямолинейное давление исключено: суверенные стены ставят свои барьеры, есть серьезные институциональные обстоятельства, «холонящие» любителей поиграть в подобные игры.

О ценах на нефть не писал только ленивый. Экономисты (от Ярослава Кузьминова до Сергея Алексашенко) говорят, что мы продержимся даже в случае многолетнего падения нефтяных котировок до $ 60 за баррель. Сам я не знаю, но им доверяю.

Глобальный провал «путиномики»: возможен ли он и при каких условиях? Я знаком с тем аргументом, что экономический рост есть необходимое условие сохранения этого режима и этой системы, но считаю, что он недостаточно обоснован. Как оптимист, я верю, что может быть хуже, но жить все равно будем. Ресурсы инерционного развития очень большие, и я не вижу тут условия развала нынешнего режима. Ну станем мы «мировой периферией», ну будет преобладать ресурсное развитие – ничего критически опасного для режима в этом нет.

Какое воздействие извне могло бы кардинальным образом поменять ситуацию? Острый мировой вооруженный конфликт (например, Сирия или Иран, или Северный Кавказ с масштабным внешним влиянием), грандиозная техногенная катастрофа, нашествие с Луны… Но если такое произойдет, результаты будут только хуже: персоналистский неопатримониальный режим отреагирует по националистическому и неоимперскому типу.

На самом деле я представил оптимистический прогноз: не все так плохо, может стать еще хуже. Но и это не станет концом, еще поживем. Главный вопрос – до какого года? До 2024? Может быть; надеюсь не застать. Это антиутопия, но она должна чем-то кончиться. Что-то должно неизбежно произойти, должен быть обрыв инерции. Еще раз повторю, что демонтаж системы сверху невозможен; декомпрессия под мирным давлением снизу возможна и желательна; еще возможен «дворцовый переворот», они тоже случались в нашей истории.

Критически важно будет, сможет ли режим предложить новый социальный контракт для тех двух третей населения, которые способны считать его легитимным (я признаков такого контракта пока не вижу).

М.Виноградов:

Тоже начну со старой шутки. Разговаривают двое знакомых: «Ну, что нового в газетах?». «Те же истории, но с другими людьми…»

Количество аналогий с событиями 25-летней давности зашкаливает. Есть масса примеров, когда та логика воспроизводится в деталях, но есть и принципиальные отличия. Тогда потребительские и демократические запросы совпали и породили тектонический сдвиг, сейчас же эти запросы друг другу противостоят. С потребительскими запросами власть справляется, но люди, уже удовлетворившие их, представляют для нее опасность. Конечно, любые аналогии с прошлыми эпохами условны. Тем не менее, предлагая возможные варианты развития событий (их будет четыре), я в основном ориентируюсь на прецеденты, которые дает  сравнительно недавняя политическая история России.

Сценарий первый: 4 марта как март 1991 г. На референдуме о сохранении Советского Союза (17 марта) власть одержала победу, которая не была конвертирована в дальнейшие успехи. Основание для сравнения – резкий рост политизации населения, произошедший во второй половине прошлого года (чем более люди вовлечены в политику, тем критичнее они относятся к существующей власти).

Протестная «радиация» не рассеивается и будет серьезным фоном для всего происходящего. Далее возможны разные события: от волнений до раскола элит, пока кажущегося не очень вероятным. Однако часть истеблишмента уже начала самостоятельно проектировать свое будущее (что хорошо просматривается, например, в действиях Алексея Кудрина). Как этот тренд будет развиваться, зависит от того, упрется ли он в тот же тупик конца 1980-х гг., то есть в запрос «хорошей власти» вместо «плохой власти».

Ключевым запросом протестного движения (особенно в Москве) является потребность в новых институтах, которая не отрефлексирована и не вербализована. И тогда возникает вопрос: как избежать соблазна ограничится продвижением новой «хорошей власти» (я имею в виду всякие варианты отказа от суперпрезидентской республики и формирования коалиционного правительства наподобие правительства Примакова). В этом случае ситуация начнет напоминать уже не конец 1980-х, а начало 1990-х гг.

Сценарий второй: 1996 г. Власть выигрывает и думает, что с этим делать дальше. В правительстве возникают элементы коалиционности (как это было у Ельцина в начале 1997 г. с «правительством молодых реформаторов»), но сохраняется дефицит политической воли для преобразований, и далее следует постепенная уступка инициативы.

Если все пойдет, как идет, и будет запущен процесс губернаторских выборов, то целом ряде регионов в будущем году власть может проиграть. Это Брянск, Кострома, Смоленск, Ярославль, Владимир, Рязань, Чита, Ставрополь, Екатеринбург. Не правда ли, напоминает «красный пояс» рубежа 1996–1997 гг.? Непонимание того, во что конвертировать достигнутый политический успех, – серьезный фактор риска.

Сценарий третий: 1993 г. Конечно, тут труднее сравнивать – тогда имело место силовое подавление оппозиции. Этот вариант я бы просто обозначил, но его трудно проецировать в будущее. Впрочем, важно помнить, что роста популярности власти после 1993 г. не было, зато произошла серьезная переуступка власти силовым структурам. Кроме того, растворение оппозиции, ассоциировавшей себя с Верховным Советом, оказалось краткосрочным – она довольно скоро вновь нашла себя в политике.

Сценарий четвертый (маловероятный):  Попытка власти сконструировать принципиально новую политическую реальность. Если анализировать события в мире последних лет, то видно, что дефицит политических институтов является реальной угрозой: в Египте, где власть была завоевана сомнительным образом, но существовали кое-какие работающие институты, легитимация новой власти состоялась. В Ливии, где все было основано на персоналистской легитимации, мы видим другую ситуацию. Поэтому теоретически можно рассматривать вариант отказа режима от персоналистской легитимации и конвертации хотя бы части ресурсов современного истеблишмента в институты: в новые выборы, в усиление полномочий парламента и т.п. Этот вариант нынешняя политическая элита может воплотить в будущую политическую реальность, жертвуя частью своих ресурсов, но тем самым страхуясь от их полной потери.

К.Петров:

Имела ли место перед выборами 4 декабря хотя бы частичная потеря управляемости? И может ли потеря управляемости привести к потере государственности?

А.Мельвиль:

Управление – это не кнопки нажимать. Потери управляемости не было. Коллега Виноградов поднимал вопрос об институтах – так вот, запрос на институты, если он действительно есть, это очень важный вопрос, напрямую связанный с управляемостью. Да, режим управляет страной не через институты, но это не значит, что институты слабые. Они специально созданы именно такими, они и должны быть неэффективными, в этом их прямая функция.

М.Виноградов:

Безусловно, есть определенные проблемы с управляемостью, но потери управляемости как таковой не было. Я думаю, что сказалось отставание от повестки дня, рост политизации общества, тенденция к десакрализации власти, подточившая позиции власти. Проблема отставания от повестки дня сохраняется и сейчас. Именно поэтому и нужно было бы запускать четвертый сценарий, делать то, что в перестройку называлось «номенклатурной приватизацией»: создавать управляемые институты, раскалывать протестный тренд и прочее в этом духе.

Л.Поляков:

«Персоналистский неопатримониализм»… Он персоналистский именно потому, что патримониализм, потому что имеет место сращение власти и собственности? Или, наоборот, он патримониализм потому, что персоналистский? В порядке слов зафиксирована какая-то каузальная связь?

А.Мельвиль:

Никакой каузальной зависимости нет. Он мог бы быть неопатримониальным, но бюрократически-корпоративным; персоналистский режим мог бы быть султанистским и т.д. Здесь нет связи, здесь сочетание атрибутов: по таким лекалам все и было построено; не унаследовано, а именно построено.

Л.Поляков:

Но кто строитель? Персона, или держатели контрольных пакетов, или кто-то извне?

А.Мельвиль:

Конечно, персона. Великая персона, которая тем самым адекватно ответила на запрос общества. Другое дело, что это тупиковый путь – потом-то что?

Л.Поляков:

То есть все-таки именно персонализм порождает патримониальность…

В.Федоров:

Коллега Мельвиль сказал, что доверие к институту выборов низкое. Но насколько низкое? Мы спрашиваем об этом перед каждыми выборами. Например, перед президентскими выборами 2008 г. 10% ответили, что выборы будут сфальсифицированы. Остальные либо говорили, что все будет чисто, либо – что возможны незначительные нарушения. Сейчас об этом говорят 18%: да, доля увеличилась, но для других участников опроса ничего не изменилось. Это низкое доверие? Не уверен

О Москве, о предполагаемых некоторыми 20% за  Путина. Мы ведем опросы в Москве и Санкт-Петербурге; последний опрос состоялся 21-28 февраля, телефонный. В Москве 49% сообщили, что планируют голосовать за Путина, 13% за Прохорова, 9% затруднились ответить, по 4-5% набирают Зюганов, Жириновский, Миронов. По Питеру у Путина 47%. Это сказали люди, это не прогнозы. Не случайно, кстати, что опрос телефонный: здесь снижается известный эффект социально одобряемых ответов. При уличном опросе с использованием урн, в которые респонденты опускают самостоятельно заполняемую карточку, Путин получает меньше на 5-7% (в Москве), в некоторых городах разница до 12%, в среднем – 8%. Нас вот давно обвиняют, что мы состоим в заговоре с Чуровым и потому и даем такие точные прогнозы. Нас это волнует. Наша версия в том, что именно поправка на социально одобряемое поведение затем компенсируется вбросами.

(Смех в зале)

Я вижу существенные риски для режима не в 2024 г., а существенно раньше. Голосование за Путина сегодня происходит не потому, что он кумир, а потому, что он безальтернативен. Это подтверждает «феномен Прохорова». На протяжении всей кампании, при всех очевидных ошибках Прохорова, росли только два кандидата – он, как хоть какая-то альтернатива, и Путин. Спрос «на новенького» велик. А если возникнет какой-нибудь «не Прохоров»? Вспомним, как появился Ельцин или тот же Путин! Это опасно для власти: сценарий 1991 г. имеет определенную вероятность, так как главный ресурс поддержки Путина уже не тот, что раньше. Это будет держать власть в напряжении, тем более что ее ребрендинга не произошло. Впрочем, отказ от ребрендинга, возвращение «к основам» было самым удачным решением: за два месяца рейтинг значительно поднялся даже в условиях заметного протестного движения. Чтобы победить, Путину оказалось не нужно быть президентом всех россиян. Однако вспомните про «жизненный цикл продукта»: если нет периодического ребрендинга (как, например, у Coca-Cola), то выжить становится трудно. Коллега Виноградов верно сказал правильно, что власть уже не в авангарде общественных процессов, она не улавливает актуальную повестку дня.

Уже довольно долго всяческие тарифы и цены на бензин не растут; вот теперь-то они и вырастут так, что мало не покажется. Инфляция в этом году также ожидается выше, чем в прошлом. Основание легитимности власти – тот реальный курс, который Путин будет проводить после 4 марта. Обещания даны огромные, и чем выше ожидания, тем сильнее будет разочарование (что напоминает о сценарии уже 1996 г.). С одной стороны, нужно реализовывать запланированный курс, с другой стороны, никто не отменял тех рисков, которые могут этому помешать. Вероятнее всего, не доживем мы в тишине и спокойствии до 2024 г.  Что будет? Прежде всего – нарастающая конкуренция в политике (управляемая, конечно): региональные элиты уже вовсю радуются возвращению выборности губернаторов, политики рады, что им разрешили регистрировать партии…

М.Ильин:

Остановлюсь на двух моментах. Первое: когда возникнут серьезные риски? Боюсь, что гораздо раньше 2024 года. Кризис начавшийся в сентябре съездом ЕР и «рокировкой», создан самим режимом. Похоже, что никаких уроков режим отсюда не извлек, поэтому кризис будет усугубляться. Значит, в обозримый период что-то произойдет. Досрочные выборы, не досрочные выборы, но дальнейшее использование неэффективных институтов исключительно нерационально.

Второе: по-моему, никакого запроса на институты нет. Институты – это правила игры. А оппозиция даже не может договориться о правилах ведения дискуссии между собой. И «Болотная» тоже к этому не готова! Нет запроса на институты, есть запрос на справедливость и свободу. Но в российской истории такие запросы всегда разрешались одинаково: народ поднимается одухотворенный и, освободившись, тут же находит того, кому вручает полностью дальнейшее защиту свободы и справедливости. С понятным результатом. Именно народ является источником и персонализма, и патримониализма!

А.Кинсбурский:

Во-первых, о расколе элит. Почему, говоря о его отсутствии, мы имеем в виду только властвующую, политическую элиту? Если посмотреть на интеллектуальную элиту, ее глубокий идейный раскол очевиден; в медийной элите также есть разные направления и течения. Бизнес-элита расколота в меньшей степени, но основные линии раскола намечаются и тут. Административная элита монолитна только внешне. Если говорить об элитах в целом, то можно спрогнозировать динамику дальнейшего раскола, ведь все начинается с идей.

Во-вторых, о полуавторитарной модернизации. Думаю, речь идет об управляемой модернизации. Насколько вероятно перейти к ней из состояния управляемой демократии? Если посмотреть, в какой степени была реализована управляемая демократия, то возникает много вопросов: вроде бы все удалось, но последние события никто не мог предсказать.

Я хочу сказать, что Россия – страна если не чудес, то неожиданностей. Всегда нужно учитывать возможность неожиданных поворотов, даже если они не просматриваются за ближайшим углом. Многие процессы остаются в принципе неуправляемыми даже в модели управляемой демократии.

С.Каспэ:

Я все жду, когда будет произнесено одно слово, упомянута одна вещь, которая вполне просматривается в нынешней ситуации и которая может опрокинуть все представленные построения. Насилие.  Когда политика становится насильственной, когда она переходит в такое состояние, все меняется, все становится другим. Переоцениваются все политические капиталы. Если, не дай Бог, нечто подобное произойдет, то и раскол элит обозначится очень быстро (далеко не все захотят быть замазанными кровью), и радикально расширится потенциал давления снизу – хотя бы в масштабах Москвы. Кстати, Алексей Салмин любил напоминать, что все французские революции начинались, происходили и победоносно заканчивались в Париже, а результат их принимала вся Франция… Разумеется, кровь колоссальным образом усилит и внешнее давление. Насилие – фактор, который может переопределить всю ситуацию, и это очевидно не мне одному. Значит, найдутся игроки, которые с ним могут попробовать поиграть. Я не очень понимаю благодушие нашего обсуждения, в котором фигурируют только ненасильственные сценарии. Да, 20 лет назад нам повезло, дело обошлось без большого насилия. Но это совершенно не значит, что нам будет везти всегда.

Л.Поляков:

Если посмотреть на пакет предложенных политических реформ (институциональных, между прочим), то в ближайшее пятилетие просматривается реальная перспектива серьезной дестабилизации режима. Поскольку пакет включает в себя прямые выборы губернаторов и либерализацию регистрации политических партий, то мы получим уже в этом году неконтролируемый партийный рынок, куда обязательно ринутся два фланга «Болотной» – националисты и левые радикалы. При открытом партийном рынке, при неограниченной борьбе за посты региональных начальников настроения в регионах будут быстро меняться. Периферия окажется значительно радикальнее столицы, и там есть для этого основания: план, предлагаемый Путиным в его семистатейном тексте, даст результаты не завтра, а в лучшем случае послезавтра. Поэтому мы получим эффект середины 1990-х гг., когда политическая динамика на порядок обогнала экономическую. Возник страх отката в прошлое, поэтому пришлось снова выбирать Ельцина. Все это очень напоминает игру с огнем.

С.Каспэ:

Кстати, напрашивается неологизм «семистатейщина» – как возможное обозначение будущего режима…

А.Музыкантский:

На прошлом семинаре коллега Каспэ в своем докладе говорил о «постматериальном сдвиге». Действительно, политика государства при решении любых проблем в последнее время была следующей: «дадим денег», «зальем деньгами» или косвенно все решим посредством опять же денег. В результате создалось впечатление, что так действительно можно решать любые проблемы. Вероятно, прежде всего потому, что денег и впрямь много: как где-то что-то случается, прилетает президент (или премьер) и, доставая их из кармана, все улаживает. Но все когда-то кончается. Сейчас, если не сильно повышать налоги, в следующие 5-6 лет консолидированный бюджет вырастет лишь на 15–20%, а не в 4-5 раз, как в предыдущие году. Поэтому с деньгами могут возникнуть значительные трудности.

Подспудно развивался параллельный процесс: появились люди с удовлетворенными первичными потребностями, и у них появляются потребности «постматериальные»: самоуважение, участие в управлении, открытость социальных лифтов, честные выборы. Если первые потребности более или менее реализуются в авторитарной системе, то вторые не могут быть в ней реализованы никак. Авторитарная система сама готовит себе могильщиков. Как эти люди поведут себя после выборов? Вероятно, система займется самореконструированием. «Номенклатурная демократизация» (то есть номенклатурный демонтаж авторитарной системы) пройдет так же, как когда-то проходила номенклатурная приватизация. Получаются очень интересные перспективы, результаты этих процессов предсказать невозможно.

В 1990-е гг. мы реально прошли в миллиметре от срыва в югославский вариант, в кровавую междоусобицу. Я это знаю точно, потому что во многих тогдашних событиях участвовал лично. Спасло нас то, что тогда во всех слоях и группах общества был негласный запрет на насилие, жесткое табу. Если пережать, дать один выстрел, то начнется нечто непоправимое, из которого уже не выкарабкаешься. Это служило серьезным барьером. По моим ощущениям, сейчас такого табу нет.

Правильно говорил коллега Поляков – реформа политической системы фактически возвращает нас в начало 1990-х. Те же электоральные институты и процедуры – почему их отменили? Потому что решили, что люди к ним не готовы – губернаторы продажны, население продажно, всем руководит криминал. Изменилась ли за 20 лет массовая ментальность? Нет. Сейчас ровно такая же ситуация. К чему она приведет, увидим очень скоро, как только начнутся выборы губернаторов.

Ю.Зубок:

Рассматривая в динамике ситуацию в молодежной среде (15–29 лет) за последние 20 лет, мы видим, что сформировалось поколение, удачно соединившее разные политические ценности. Прежде всего фиксируется устойчиво воспроизводимый запрос на мощное государство, на стабильную страну, возглавляемую сильным лидером. Но сразу вслед за этим, с минимальным отрывом, – запрос на возможность свободно выбрать такого сильного лидера (которому потом можно будет делегировать заботу о себе). Они хотят именно такого человека; но они хотят его свободно выбирать.

В последние полгода как раз этого выбора их и пытаются лишить. Конечно, жив еще архетип абсолютной правоты власти, однако именно в сознании молодежи установка на априорную правоту власти начинает меняться. Впрочем, эта перемена пока не конвертируется в серьезный политический интерес, и до тех пор, пока такой связки не будет, власть может спать спокойно.

Л.Вдовиченко:

Первое замечание. Не так давно, неделю назад, было некое заседание в «Президент-отеле», где были собраны лидеры национальных диаспор. Ведущий в самом начале встречи заявил, буквально в приказном порядке, что все ее участники должны обеспечить голосование за «главного» кандидата. Очевидно, что многие субъекты федерации находятся в полуфеодальном подчинении центру, только дань выплачивается в другую сторону, не снизу вверх, а сверху вниз.

А интересно то, то на эту встречу были приглашены и русские националисты; и вот они высказывали категорически противоположную точку зрения. База поддержки власти сдвигается в сторону диаспор; не главной национальности, а других этносов; более того, в сторону провинции и периферии. Смена этих составляющих базы власти происходит динамично, в результате возникает конфликт между представителями основного народа и теми, кто теперь составляет базу поддержки режима. Вот этот конфликт и будет самым острым в ближайшее время.

Второе замечание, по поводу регионов. На прошлой неделе во Франции, в Страсбурге проходил медиафорум «Четвертая власть», собравший представителей региональной прессы. Хотела бы обратить внимание на любопытную тенденцию: в регионах происходит быстрое сращивание частных печатных газет с интернет-СМИ. Возникают своего рода холдинги, именно сетевые люди, отличающиеся повышенным радикализмом, начинают определять общественное мнение в своих городах и регионах. То же происходит и у нас. Радикализация общественных настроений в регионах будет ускорена тенденциями развития региональных СМИ.

Я.Паппэ:

У меня тоже две реплики: одна по теме, в которой я не понимаю ничего, вторая по теме, в которой я все же кое-что понимаю.

Первая: где настоящие протестные настроения? Чтобы считаться по-настоящему «протестным», это звание нужно заслужить. На Болотную и проспект Сахарова не только капитан-исправник не приходил, но даже свой картуз не посылал. Это не протест, а праздник непослушания, карнавал и балаган. Люди просто начали праздновать масленицу раньше срока. После масленицы бывает известно что.

Вторая: когда коллега Мельвиль говорит «экономисты считают», «экономисты говорят» и проч., то следует понимать, что экономисты выступают не только с научных позиций, но и с гражданских и всяких прочих. Поэтому всегда нужно ссылаться на конкретные высказывания конкретных авторов. Экономисты бывают разные. Я, например, экономист – и считаю, что сейчас для России оказаться периферией мировой экономики было бы большим преимуществом. Тогда мы останемся выгодным партнером для центра, который решает свои довольно серьезные проблемы, нам как периферии не грозящие.

По поводу нефти: нам достаточно $ 60 за баррель в тренде, чтобы не было никакой угрозы. Да, в бюджете заложены огромные расходы на ВПК. С одной стороны, это меня пугает; с другой стороны, никто не сказал, что они обязательно будут исполнены. Соответственно, маневрирование этими потенциальными расходами может оказаться огромным резервом, который в случае нужды будет использован для решения других насущных проблем.

С.Каспэ:

Чисто информационная ремарка для коллеги Паппэ – относительно карнавала и балагана на Болотной и проспекте Сахарова. Там преобладали люди моего и несколько более младшего возраста. Так вот, надо понимать, что эти поколения привыкли выражать свои чувства – в диапазоне от любви до ненависти! – преимущественно в игровой, юмористической, сатирической и стёбной форме. Наблюдая внешне веселый балаган, не нужно недооценивать степень озлобленности, за ним скрывающуюся. Я Вам ручаюсь, она там есть.

М.Виноградов:

Несколько локальных замечаний с точки зрения практика. По поводу того, что авторитарная система обеспечивает удовлетворение хотя бы материальных потребностей: глобальный спад рейтингов начался после прошлогодних лесных пожаров, и массированная раздача денег никак не прибавила власти симпатий избирателей.

Два фланга «Болотной» – миф. Большая часть людей там тщательно обходила и фашистов, и крайне левых.

Тезис коллеги Ильина, что в отечественной истории призывы к свободе обязательно заканчиваются ничем, вообще находится за гранью экспертного обсуждения, в это можно либо верить, либо не верить.

По поводу насилия: относительно того, что порождает кровь, у нынешних элит нет конкретного знания, нет актуальной памяти. Про перспективы силового сценария не буду пересказывать, а просто рекомендую перечитать историю «Кровавого воскресенья» - тех недель, которые ему предшествовали. Интереснейшее чтение.

В позиции власти, безусловно, доминирует прагматизм, но способность понимать содержание событий находится на крайне низком уровне. Так что я не верю в сценарий  «номенклатурной демократизации», в создание российской «Партии регионов» на украинский манер.

А.Мельвиль:

Спасибо, вы почти переубедили меня. Почти. Потому что основным критерием истины в нашем споре будет то, что произойдет после выборов.

Очень точно отмечено насчет насилия. Я не случайно говорил о мирных демонстрациях, «peaceful demonstrations». Только мирные демонстрации эффективны, все прочее валит систему полностью. Поэтому меня очень нервируют и слова о «сакральной жертве», и счастливое избавление Путина от покушения… Впрочем скажу так: слава Богу, что под это дело не взрывают дома.

Помните, Алексей Венедиктов недавно говорил, что для него не будет проблемы в том, за кого голосовать во втором туре – за Путина или за Зюганова? Что лучше, левая партия у власти или несменяемая партия у власти? У меня нет ответа. Вопрос не в том, чтобы пришла другая партия, а в том, чтобы возникли другие правила игры.

Блестящая мысль была высказана – о том, что политическая система может обогнать экономическую. Я добавлю к этому, что до сих пор не решена проблема легитимации, точнее, релегитимации собственности, а ведь это один из ключевых факторов при выстраивании любой стратегии. Пока проблема собственности не решится, мира в стране не будет. 

Отчет подготовил Ю.В.Руднев